Решение назревало медленно, постепенно вырисовывалось, обретало форму и очертания, когда-то отвергнутое для того, чтобы со временем добиться реальных результатов. Одолеть агрессию и злобу. В открытую. Всем телом и естеством. Ему казалось, что уже находиться среди них, этих воющих, улюлюкающих мальчишек, и то уже слишком. А беситься и верещать, распоясываться, как другие, совсем ни в какие ворота не лезет. Просто он знал, что это не доставило бы ему ни малейшего удовольствия. Мальчики носились, как угорелые, ставили подножки и колотили друг друга, били по лицу. Он примирился с постыдностью происходящего. В преддверии каникул совесть у них совсем улетучивалась. Они дрались и гоготали.
А его тянуло к ним, ему становилось завидно. Почему бы не попробовать, в самом деле? Почему бы не побегать с ними за компанию? Почему бы не поорать вволю? Не принять участия в их диких забавах? Не поразмяться? Конечно, ничего хорошего в их игрищах нет, но не может же он все время быть в стороне и просто глазеть на остальных. Не вечно же ему прятаться в своей скорлупе. Они были носителями чуждого ему начала, эти мальчишки. С ними он чувствовал себя не в своей тарелке и с ними же связывал надежды на спасение. Несомненно, он тоже ощущал потребность в движении, ведь именно оно давало жизнь всему сущему.
Ребята издевались над ним, дразнили, обзывали рохлей, нюней, трусом. Но нет, он не трусил. Ему было совестно вести себя, как они, ведь они понятия не имели, в каком году живут, не догадывались, что в них заложен жизненный опыт человечества. Ради их же пользы. Чтоб они смогли стать людьми.
В обязательные для школы игры – бейсбол, футбол – он играл. Давалось это ему с трудом: он никак не мог постичь их смысла, зачем, например, нужно ловить летящий мяч? И хотя он выкладывался вовсю, завладеть мячом ему удавалось лишь по счастливой случайности. Это обстоятельство приводило его в чрезвычайное замешательство, и он вместо того, чтобы послать мяч другому игроку, зафутболивал его куда-нибудь в небо или чуть пониже. И готов был лопнуть от злости на самого себя за нерасторопность и неумение. При виде бейсбольной биты он приходил в ужас, но не из страха перед ударом мяча, хотя и такое случалось не раз и заставляло его подпрыгивать от резкой боли, а потому, что ему хотелось нанести точный, сильный, искусный удар и заслать мяч подальше. В результате же он почем зря молотил воздух под хохот и ржание присутствующих. Он не мог унять дрожь в коленках и скрежетал зубами, страдая всем телом и мучаясь душой. Но всякий раз, когда ему удавалось дорваться до мяча, удар получался смазанным, скользящим, мяч летел вверх свечкой. В общем, все не слава богу.
Никто не хотел брать его в свою команду. Он был неумеха, суетился без толку, на него нельзя было положиться, и его присутствие в команде удручающе действовало на остальных игроков.
На футбольном поле он был робок, нерешителен, всегда оказывался в стороне от главных событий и завидовал точным ударам своих товарищей. Если же мяч приходил прямиком к нему, то, как правило, толку от этого было немного. Либо его нога описывала в воздухе большую дугу и не попадала по мячу, либо он посылал мяч совсем не туда, куда надо. Будь на его месте какой-нибудь другой тюфяк, его бы живо превратили во всеобщее посмешище. Но тут никому смешно не было. Слишком уж он был серьезен и внутренне отдален.
А тяга к игре все нарастала. Наедине с собой, по ночам дома, за столом или во сне, он наносил воображаемые удары, делал выпады. «Я ударю, – твердил он. – Я зашвырну». Он презирал настоятельную необходимость действовать, презирал саму мысль об этом, но она не давала ему покоя, ввергала в смятение. Мальчишки не беспокоили, хотя были те еще злыдни, – ненавистна была сама идея, шкала ценностей, переворачивание понятий добра и зла с ног на голову.
И вдруг вполне сознательно он ввязался в драку с самым известным громилой в школе, с которым никто не рисковал иметь дела. Это было как бы испытанием, репетицией. Драки было легко избежать, но он не стал этого делать, чем встревожил многих. Он не боялся. Никого не боялся. Неизбежность того, что ему расквасят нос или поставят фонарь под глазом, больше не страшила. Его удары не отличались точностью и в основном в цель не попадали. Хуже всего было то, что когда ему представлялась возможность врезать, как следует, он не пользовался ею, не мог заставить себя ударить человека по лицу. Досталось ему, конечно, по первое число. Но и определенный успех имелся: был сделан первый шаг, положено начало.
И не важно, что затея была совершенно бессмысленная и никчемная. Это и так ясно как божий день, но он продолжал стоять на своем. Носился вместе с мальчишками, орал, ставил подножки, боролся и играл в их командах.
Самое главное было не останавливаться, двигаться, не важно, в каком направлении и с какими последствиями. Действовать. Всегда. В любой момент, без передыху. От одного стремиться к другому. Никакой созерцательности, никакой рефлексии, никакого копания в прошлом. Никаких дневников и летописей.
Он принял правила игры и в семнадцать лет стал выступать в школьной команде по регби. Он не отличался габаритами, но был увертлив, и обладал способностью пронести мяч через открытое поле на большое расстояние. Ему нравилась игра, хотя он и не принимал ее всерьез, не сражался. Это же всего лишь игра, спорт. Через год-два их болельщики будут сидеть по домам либо офисам. Когда же он напрягался, чтобы достичь цели во что бы то ни стало, то обнаруживал, что его пыл и самозабвение как бы лишают игру смысла. Он так увязал во всеобщей свалке, что игра уже не приносила ему никакого удовлетворения, и он неизбежно начинал ненавидеть команду соперников, а это было глупо.
Мальчики помладше, жившие по соседству, души в нем не чаяли, а ему доставляло удовольствие обучать их боксу и борьбе. Если он замечал, что кто-нибудь из ребят начинал злиться, тут же останавливал бой.
– Вот что, – говорил он. – Ты не должен ненавидеть соперника. Это спорт. И относиться к нему надо соответственно.
Он считал, что если сумеет научить ребят боксировать без озлобления, то жить им на свете будет легче. Однако уже много раз он то из-за одного, то из-за другого попадал в передряги, которые в конечном счете заканчивались мордобоем.
Как-то вечером на веранде своего дома он беседовал с Рубеном Полом. Вдруг к ним с шумом и гамом подбежала стайка семи-восьмилетних мальчишек: их оскорбили. Рой Соммерс, выступавший на ринге Американского легиона, это он оскорбил их.
– Он обзывал нас грязными армяшками, – пожаловался со слезами в голосе восьмилетний Ара Джордж и заплакал.
– Кончай реветь, – велел ему мальчик постарше, – Каспар его проучит, Каспар заставит его взять свои слова обратно.
– Да, – всхлипнул другой.
Рубен Пол нашел все это очень забавным:
– Он сказал, что мы грязные, да? Ну а вы ответили ему, что мы такие же чистые, как он? Что мы, как и он, раз в неделю ходим в баню?
– Не в этом дело, – возразил мальчик постарше, – речь совсем о другом.
Замечания Рубена не показались Каспару заслуживающими внимания. Связываться с таким тупым, неотесанным типом, как Рой Соммерс, конечно же, бессмысленно, но слезы Ара Джорджа задели его за живое. Хоть он и не знал родного языка, в нем пробудилась древняя боль, разбуженная беспричинной ненавистью.
– Где Соммерс? – спросил он.
Мальчики ответили, что Соммерс ждет на пустыре, напротив аттракционов. С ним двое приятелей и женщина. И умолкли, затаив дыхание, глядя на Каспара: пойдет или не пойдет.
Они двинулись к аттракционам вниз по Сан-Бенито-авеню, а Ара Джордж, всхлипывая, поплелся домой. Он был напуган и не хотел видеть, что будет дальше.
– Не лезть же тебе в драку только из-за того, что малышня устроила переполох, – пытался урезонить его Рубен.
– Да, – признался Каспар, – меня наверняка здорово отделают.
Когда они пришли на пустырь, Соммерс, его дружки и женщина что-то пили, передавая бутылку по кругу. Женщина выкрикнула ругательство, и мальчики сказали:
– Вот, слышишь, Каспар?
Рубен попросил их держаться у края пустыря и велел им никого не обзывать. Их послушание и незащищенность вызывали в нем раздражение. Заурядность происходящего подавляла, и он совсем потерял голову оттого, что именно этой головою не мог придумать ничего разумного. Он взял Каспара за руку и объявил, что драться будет он.
– Ты в это дело не встревай, – сказал Каспар. Рубен в жизни ни с кем не дрался. Его язык был куда выразительнее и сильнее кулаков.
– Ты не в себе, – вразумлял его Каспар. – Ты ненавидишь их.
Соммерс выразил удивление по поводу противника и уже предвкушал, какое неотразимое впечатление он произведет на свою подругу.
– Вы только посмотрите, кого они выставили против меня, – развлекал он приятелей, а те едва сдерживались, чтобы не расхохотаться. Затем он похвастался, что будет драться одной правой, что, принимая во внимание слабость противника, левая ему не понадобится. Но его соперник отверг фору, и они сняли пиджаки, закатали рукава, причем один из них делал это с откровенным намерением поразвлечься.
Бой начался очень неспешно, и Рубен почувствовал, что обязательно должен что-то предпринять, но его одолевали беспомощность и бессилие; в нем клокотала ненависть, и он не знал, как от нее освободиться. Рубен проклинал себя за то, что не уродился таким же верзилой, как Соммерс. Мировая цивилизация перестала существовать. Превосходство основывалось на грубой силе и напоре, возобладало количество, а качество оказалось не у дел.
Непринужденно нанося удары, Соммерс входил в форму, у него явно было преимущество в силе и весе. Его противник время от времени осыпал его сериями ударов, впрочем недостаточно сильных, чтобы вызвать сколько-нибудь серьезное беспокойство. И Соммерс смеялся в ответ и фыркал, продувая ноздри.
– Ты у меня получишь сейчас такую трепку, какой в жизни не получал, – объявил он.
– Убей его! – крикнула женщина. – Закати ему резню!
Рубен Пол трясся в бессильной злобе:
– Да, да, конечно, этим методом у них и определяется качество расы.
– Что он сказал? – переспрашивали друг друга мальчишки. – Каспар проигрывает?
Они потирали руки, не в силах ничем помочь другу.
Когда Соммерс нанес особенно сильный глухой удар, его дружки радостно загалдели:
– Так его, Рой. Будет теперь знать свое место!
Рубен онемел. У него не было слов выразить собственное состояние. Впервые в жизни ему захотелось совершить нечто физически зримое, раз и навсегда покончить с чудовищной нелепостью, которая была для него отрицанием цивилизации, отказом от истории, посягательством на самое жизнь. Он был зол на себя, но ему хотелось одного: остервенело размахивать дубиной, превратиться в разъяренное животное.
Мальчики, не в силах больше сдерживаться, выкрикивали ругательства, стараясь перекричать женщину. Раз она даже погналась за ними, и они разбежались. Самые маленькие заплакали.
– Мы вас вырежем, как турки, – приговаривала она, – порубим на куски на турецкий манер.
Эти слова словно полоснули Каспара ножом по сердцу – Бог с ними, с турками. Что с них взять? Они жили по соседству с ним, как братья. Он не держал на них зла. Но тошнотворный визг этой бабенки, гнусность и мерзость ее воплей оскверняли землю. Он решил, что у него нет выбора. Он должен выбить, выколотить из них все это, раз уж другого языка они не понимают. Он был в отчаянии из-за того, что ему не хватало веса, роста, мощи, чтобы выполнить задуманное как полагается.
Соммерс молотил его со злой радостью. У Каспара кровоточили губы и бровь. Затуманенное сознание рисовало картины падения в бездну с огромной высоты. Он работал кулаками что есть силы, и когда кровь хлынула из носа и брызнула из губ его противника, в нем затеплилась надежда: «Боже, дай мне хоть раз, один только раз доказать им…»
А потом он грохнулся, ударившись о землю, и все твердил про себя: «Что ж ты, идиот несчастный, позволил ему свалить тебя с ног. Ему!..»
Он услышал детские голоса, упрашивающие его подняться, увидел Соммерса. Тот стоял над ним в разорванной рубашке и тяжело дышал. Если он не ошибался, детские голоса твердили:
– Он устал, Каспар. Вставай, поднимайся!
Он не видел Рубена, но чувствовал, что и Рубен испытывает то же, что он. А когда до него снова донеслись вопли женщины, вскочил на ноги и вдруг ощутил, что его удары становятся все сильнее и сильнее.
Он опять упал. От боли в ушах пространство вдруг стало тяжелым и вязким. Казалось, из него, как из глины, можно что-нибудь вылепить, будь на то время.
Теперь его противник дрался в полную силу, раздосадованный, что позабавиться не удалось и вся эта затея обернулась изнурительным испытанием из-за невероятного упрямства маленького соперника. Один раз Соммерс каким-то непостижимым образом был сбит с ног и остался неподвижно лежать на земле. Женщина орала на него что было мочи. Мальчишки торжествовали. Соммерс медленно поднялся и рявкнул на свою товарку, поскольку развлечение было затеяно в ее честь.
Каспару казалось, что бой идет уже целую вечность и ему не будет конца. Все остальное в жизни перестало существовать. Он пытался убедить себя, что бой длится минут десять-пятнадцать, но в это не верилось. Бой стал средоточием всего: начала, конца, вечности. Густая тяжелая материя пространства гудела от его неистовства. Голова стала словно налитая свинцом, земля затаилась в ожидании.
Он падал много раз и каждый раз злился на себя все больше: сил оставалось все меньше. Поднимаясь на ноги, он чувствовал, как колотится у него в висках кровь, ноют кости и сам он вроде себе уже не принадлежит. «А я все равно буду заставлять себя подниматься, вечно, беспрестанно». Какое это было бы наслаждение погибнуть, какая логичная и достойная развязка. Они смеялись, смеялись над ним, ненавидя; слезы Ара Джорджа были слезами самой старой родины. Сердце Рубена истекало кровью. Мальчишки, молодая поросль древней виноградной лозы, умоляли Каспара подняться, продолжать бой.
Он встал уже в который раз, всхлипывая, в отчаянном порыве уничтожить эту ненависть, но руки больше его не слушались. Он подумал: вот если бы у него было хоть немного сил, если бы кости и мышцы стали послушными хотя бы на мгновение, если бы только… Но не мог, не мог. «О, Армения, Армения», – простонал он.
Соммерс был явно не прочь воспользоваться представившейся возможностью прекратить бой.
– Ну, ты уже почти готов. – В его голосе отсутствовала прежняя озлобленность, а может, просто не было сил злиться. Его дружки вели себя тихо, помалкивали; малыши не хныкали, а женщину почему-то колотил озноб.
Когда они уходили с пустыря, в отношении Соммерса к своей подруге произошла перемена. Приятели даже были вынуждены держать его за руки из опасения, что он, чего доброго, ее стукнет.
Дрожащими пальцами Рубен стер кровь с лица Каспара. Мальчишки обступили их, притихшие, расстроенные и гордые своей причастностью к происходившему.
– Давайте, ребята, – сказал Рубен, – по домам, поздно уже.
Они так же молча удалились и не осмеливались раскрыть рта, пока не отошли на полквартала, а потом загалдели все разом, наперебой, не слыша друг друга.
У Каспара, похоже, был сломан нос, два или три ребра, не говоря о множестве синяков и ссадин. Он был очень недоволен собой, тем, что ему не удалось одержать решительной победы. Возвращаясь по Сан-Бенито-авеню домой, Рубен вдруг разрыдался:
– Господи, я не знаю, как мне быть, что делать со всем этим. Я не знаю, за что взяться, у меня опускаются руки. Я не могу допустить, чтобы так продолжалось дальше.
Он горько плакал, стыдясь самого себя, его боль и возмущение возносились в черноту космоса, освященные тишиной ночи.

1933

В последнее время у многих можно заметить красную нить на запястье.

Почему тонкая красная нить столь важна? Ответить на этот вопрос можно одним словом: защита. Многие народы и учения красную нить используют для защиты от дурного глаза. Дурной глаз – это очень мощная злая сила. Так называют недружелюбные и недобрые взгляды, которыми нас время от времени удостаивают окружающие. Наполненные завистью глаза и недоброжелательные взгляды наносят нам вред, мешают полностью реализовывать свой потенциал во всех областях нашей жизни.

Согласно Каббале, повязывается красная нить на левую руку, так как считается, что негативная энергия входит в нас именно слева. Левая рука получает – правая отдаёт, а красная нить является препятствием для негатива. Кстати, как известно, красный цвет – цвет опасности, это тоже имеет значение. Каббалисты считают, что для того чтобы нить начала действовать, она должна быть повязана определённым образом: завязывать её должен человек, с которым у вас крепкая взаимная любовь и которому вы полностью доверяете, – обычно это родители, бабушки, дедушки или другие близкие вам люди. Пока вам будут повязывать нить, вы должны читать молитву или просто просить сострадания, доброты и защиты от сглаза. Загвоздка состоит в том, что эту нить не купишь в швейном магазине, за ней придётся съездить в Израиль, в маленький южный городок Нетивот, где её получают путём разрезания на мелкие кусочки той нити, которой была обёрнута гробница одной из прародительниц иудейского рода Рахиль.

Рахель и Красная Нить

Существует традиция семь раз обернуть красную нить вокруг гробницы Рахели, великой матери. Рахель, жена Иакова, после многих лет бесплодия родила двоих сыновей, Иосифа, а затем Вениамина.

После того, как красная нить оборачивается вокруг гробницы, она наполняется силой энергии Рахель. Затем красную нить нарезают на кусочки и носят на запястье левой руки.

Как носить красную нить?

Пусть кто-нибудь, кого вы любите, повяжет на ваше левое запястье красную нить. Сначала он должен плотно обвязать нить вокруг запястья простым узлом. Завяжите нить ещё шесть раз, чтобы всего получилось семь узелков. Теперь пообещайте себе воздерживаться от плохих мыслей или слов о других.

Отрицательное поведение такого рода будет мешать вашим попыткам достичь личного наполнения и защиты. В заключение пусть этот человек произнесёт молитву, которая защитит вас от дурного глаза.

Защита с помощью красной нити вне каббалы

В Индии красная нить носит название ракшасутра, чараду или маули. Считается, что она несет в себе благословение, приносит власть и славу, а также уничтожает зло. Получают ее в храме во время проведения религиозного обряда пуджи.

Моряки Северной Европы перед отправлением в плавание покупали у знахарок магические талисманы для привлечения нужного ветра. Это были обрывки веревок красного цвета, связанных определенным способом. Над каждым узелком таких талисманов произносились специальные магические заклинания.

Нити в качестве оберега использовали и славяне. Они повязывали нити вокруг лодыжек и запястий. Чтобы защитить ребенка от сглаза, ему на запястье повязывали переплетенные между собой разноцветные нити. Использовались шерстяные, хлопковые, шелковые и льняные нити. Сила и влияние такого браслета зависит от цвета. К примеру, красные нити делают своего обладателя неуязвимым: защищают от хулиганов, грабителей и недобрых людей. На красных нитях часто делали наузы – плетенки из нескольких узелков.

Моя поездка в Израиль преследовала прежде всего одну цель — давняя мечта посмотреть все святые места, особенно армянские. Паломничество меняет любого человека, вера его становится непоколебимой, а душа влюбляется в эти святые места. Но, невозможно конечно обойти за несколько дней все, что давно мечталось увидеть.

Я уже писала в своем блоге об Армянском Иерусалиме , сегодня я хочу рассказать Вам об одном из важных исторических мест —  о Стене Плача. Место, с особой энергетикой, место, куда с верой и надеждой приходят миллионы людей со всех краев света. Место, где у меня самой потекли слезы во время молитвы, и куда я привезла свои мечты и просьбы, которые, кстати, услышаны.

Свое название она получила потому, что евреи оплакивают здесь Первый и Второй Храмы, разрушенные оба в один день, но в различные годы.

Длина всей Западной стены составляет 488 метров. Стены возвышаются на высоту 15-ти метров и еще часть стены находится под грунтом. Она была сооружена из огромных обтесанных каменных блоков без скрепляющего раствора и все камни очень плотно подогнаны друг к другу.

Сегодня Стена Плача является самым святым местом для иудеев всего мира. Каждый день сюда стекаются тысячи людей: и израильтян и туристов. Евреи оплакивают утерянные Храмы и молятся о возрождении былой мощи Израиля. Люди вкладывают меж камней Стены записочки с просьбами к Богу, а потом молятся или просто молчат. Просьбы в записках самые разные: от простых житейских до просьб о мире всем народам Земли. Люди обращаются к Богу письменно в самые трудные моменты своей жизни, когда помощи больше просить не у кого. Раз в месяц все записки собираются и закапываются в специальных емкостях на Масличной горе, так что все послания к Всевышнему никогда не исчезнут.

Неевреи тоже могут подойти к Стене Плача, если будут соответствующе одеты: мужчины в головных уборах (кипах), женщины в скромной одежде и с покрытыми плечами. Замужние женщины должны подходить к Стене с покрытой головой. Кипы и платки для покрытия головы и плеч можно получить у стены на время. У Стены Плача мужчины молятся с левой стороны, а женщины — с правой.

И днем и ночью слышны молитвы у Стены на разных языках мира. Каждый молится по разному.

После войны за независимость в 1948 году Храмовая гора перешла под контроль Иордании и до 1967 года евреи к Стене Плача не допускались. Во время Шестидневной войны израильские войска заняли Старый Город и молитвы у Стены Плача возобновились.

Со Стеной Плача связано очень много современных традиций. Здесь приносят присягу солдаты отборных боевых частей Армии Обороны Израиля, многие мальчики, достигшие 13-летнего возраста впервые вызываются здесь к чтению Торы, в День Независимости Израиля и в День Освобождения Иерусалима у Стены проводятся торжественные мероприятия.

Иосиф Бродский

Напутствие

Дамы и господа!

Пойдете ли вы по жизни дорогой риска или благоразумия, вы рано или поздно столкнетесь с тем, что по традиции принято называть Злом. Я говорю не о персонаже готических романов, а как минимум о реальной общественной силе, которая никоим образом вам неподвластна. И ни благие намерения, ни хитроумный расчет не избавляют от неизбежного столкновения. Более того, чем осторожнее и расчетливее вы будете, тем более вероятна встреча и тем болезненней будет шок. Жизнь так устроена, что то, что мы называем Злом, поистине вездесуще, хотя бы потому, что прикрывается личиной добра. Оно никогда не входит в дом с приветственным возгласом: «Здорово, приятель! Я -зло», что, конечно, говорит о его вторичности, но радости от этого мало -слишком уж часто мы в этой его вторичности убеждаемся.

Поэтому было бы весьма полезно подвергнуть как можно более тщательному анализу наши представления о добре, образно говоря, перебрать гардероб и посмотреть, что из одежд приходится незнакомцу впору. Это займет немало времени, но время будет потрачено отнюдь не зря. Вы будете ошеломлены, узнав, сколь многое из того, что вы считали выстраданным добром, легко и без особой подгонки окажется удобным доспехом для врага. Возможно, вы даже усомнитесь, не есть ли он ваше зеркальное отражение, ибо всего удивительнее во Зле — его абсолютно человеческие черты. Так, например, нет ничего легче, чем вывернуть наизнанку понятия о социальной справедливости, гражданской добродетели, о светлом будущем и т. п. Вернейший признак опасности здесь -масса ваших единомышленников, не столько из-за того, что единодушие легко вырождается в единообразие, сколько по свойственной большому числу слагаемых вероятности опошления благородных чувств.

Не менее очевидно, что самая надежная защита от Зла — в бескомпромиссном обособлении личности, в оригинальности мышления, его парадоксальности и, если угодно — эксцентричности. Иными словами, в том, что невозможно исказить и подделать, что будет бессилен надеть на себя, как маску, завзятый лицедей, в том, что принадлежит вам и только вам — как кожа: ее не разделить ни с другом, ни с братом. Зло сильно монолитностью. Оно расцветает в атмосфере толпы и сплоченности, борьбы за идею, казарменной дисциплины и окончательных выводов. Тягу к подобным условиям легко объяснить его внутренней слабостью, но понимание этого не прибавит силы, если Зло победит. А Зло побеждает, побеждает во многих частях мира и в нас самих. Глядя на его размах и напор, видя — в особенности! — усталость тех, кто ему противостоит, Зло ныне должно рассматриваться не как этическая категория, а как явление природы, и исчислять его впору не единичными наблюдениями, а делать карты по образцу географических. И я обращаюсь к вам с этой речью не потому, что вы полны сил, молоды и ваши души чисты. Нет, чистых душ нет среди вас, и вряд ли вы найдете в себе силу и стойкость для очищения. Моя цель проста. Я расскажу вам о способе сопротивления Злу, который, может быть, однажды вам пригодится; о способе, который поможет вам выйти из схватки если не с большим результатом, то с меньшими потерями, чем вашим предшественникам. Я, разумеется, буду говорить о знаменитом «Кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую». Я исхожу из того, что вам известно, как толковали этот стих из Нагорной проповеди Лев Толстой, Махатма Ганди, Мартин Лютер Кинг и многие другие. Следовательно, я исхожу из того, что вам знакома концепция пассивного непротивления и ее главный принцип — воздаяние добром за зло, т. е. отказ от мщения. При взгляде на мир сегодня невольно приходит на ум, что этот принцип, мягко говоря, не получил повсеместного признания. Причин здесь две. Во-первых, он применим в условиях хоть минимальной демократии, а это как раз то, чего лишены восемьдесят шесть процентов людей Земли. Во-вторых. здравый смысл подсказывает пострадавшему, что, подставив другую щеку, и не отомстив, он добьется в лучшем случае моральной победы, то есть чего-то неощутимого. Естественное желание подставить себя под второй удар подкрепляется уверенностью, что это только разгорячит и усилит Зло и что моральную победу противник припишет себе.

Но есть другие, более серьезные поводы для сомнений. Если первый удар не вышиб дух из потерпевшего, он может задуматься над тем, что, подставив другую щеку, он растравляет совесть обидчика, не говоря о его бессмертной душе. Моральная победа может оказаться не такой уж моральной, потому что страдающий часто склонен к самолюбованию и, кроме того, страдание возвышает обиженного, дает ему превосходство над врагом. А как бы ни был зол ваш недруг, он — человек, и, не умея возлюбить ближнего, как самого себя, мы все же знаем, что зло начинается там, где человек начинает полагать себя лучше других. (Не потому ли вы получили первую пощечину?) Так что, кто подставляет другую щеку, тот, самое большее, сводит на нет успех противника. «Смотри,— как бы говорит вторая щека,— ты мучаешь только плоть. Тебе не добраться до меня, не сокрушить мой дух». Правда, это и в самом деле может раззадорить обидчика.

Двадцать лет назад в одной из многочисленных тюрем на севере России произошла следующая сцена. В семь часов утра дверь камеры распахнулась, и вертухай обратился с порога к заключенным:

— Граждане! Коллектив ВОХР вызывает вас на социалистическое соревнование по рубке дров, сваленных у нас во дворе.

В тех краях нет центрального отопления, и органы УВД взимают своеобразный налог с лесозаготовителей в размере одной десятой продукции. В момент, о котором я говорю, двор тюрьмы выглядел точно, как дровяной склад: груды бревен громоздились в два и три этажа над одноэтажным прямоугольником самой тюрьмы. Нарубить дрова было, конечно, необходимо, но таких социалистических соревнований раньше не было.

— А если я не буду соревноваться? — спросил один заключенный.

— Останешься без пайка,— ответил страж.

Раздали топоры, и дело пошло. Узники и охрана вкалывали от души, и к полудню все, в первую очередь изголодавшиеся зеки, выдохлись. Объявили перерыв, все сели перекусить, кроме заключенного, который спрашивал утром об обязательности участия. Он продолжал рубить. Все дружно над ним смеялись и острили в том духе, что вот-де, говорят, будто евреи хитрые, а этот -смотри, смотри… Вскоре работа возобновилась, но уже с меньшим пылом. В четыре у охранников кончилась смена. Чуть позже остановились и зеки. Лишь один топор по-прежнему мелькал в воздухе. Несколько раз ему говорили «хватит», и заключенные, и охрана, но он не обращал внимания. Он словно втянулся и не хотел сбивать ритм или уже не мог. Со стороны он выглядел роботом. Прошел час, два часа, он все рубил. Охрана и заключенные смотрели на него пристально, и глумливое выражение на лицах сменилось изумлением, затем страхом. В половине восьмого он положил топор, шатаясь, добрел до камеры и заснул. В остаток срока, проведенного им в тюрьме, ни разу не организовывалось социалистическое соревнование между охраной и заключенными, сколько бы дров ни привозили в тюрьму.

Наверное, тот парень выдержал это — двенадцать часов рубки без перерыва — потому, что был молод. Ему было двадцать четыре года, чуть больше, чем вам сейчас. Но думаю, что в основе его поведения лежало нечто иное. Не исключено, что он, как раз потому, что был молод, помнил Нагорную проповедь лучше, чем Толстой и Ганди. Ибо зная, что Сын человеческий обычно изъяснялся трехстишиями, юноша мог припомнить, что соответствующее решение не кончается на «Кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую», а продолжается через точку с запятой: «И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; И кто принудил тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два». В таком виде строчки Евангелия мало имеют отношения к непротивлению злу насилием, отказу от мести и воздаянию добром за зло. Смысл этих строк никак не в призыве к пассивности, а в доведении зла до абсурда. Они говорят, что зло можно унизить путем сведения на нет его притязаний вашей уступчивостью, которая обесценивает причиняемый ущерб.

Такой образ действий ставит жертву в активнейшую позицию — позицию духовного наступления. Победа, если она достигнута, не только моральная, но и вполне реальная. Другая щека взывает не к совести обидчика, с которой он легко справится, но ставит его перед бессмысленностью всей затеи — к чему ведет всякое перепроизводство. Напоминаю вам, что речь не идет о честной схватке. Мы обсуждаем ситуацию, когда изначально силы противников не равны, когда нет возможности ответить ударом на удар и обстоятельства все против тебя. Другими словами, мы говорим о черной минуте жизни, когда моральное превосходство над врагом не утешает, а враг слишком нагл, чтобы будить в нем стыд или крупицы чести, когда в вашем распоряжении — собственные ваши лицо, одежда да две ноги, готовые прошагать, сколько надо. Здесь уже не до тактических ухищрений. Подставленная вторая щека — это выражение сознательной, холодной, твердой решимости, и шансы на победу, сколь бы малы они ни были, прямо зависят от того, всё ли вы взвесили. Поворачиваясь щекой к врагу, вы должны знать, что это только начало испытаний, как и цитаты, и должны собраться с духом для прохождения всего пути — всех трех стихов из Нагорной проповеди. В противном случае вырванная из контекста строка приведет вас лишь к увечью). Строить этику на оборванной цитате значит либо накликать беду на свою голову, либо обратиться в умственного буржуа, размякшего в уюте убеждений. В любом из этих двух случаев (из них второй, в компании всех благородных поначалу и обанкротившихся потом движений по крайней мере не лишен приятности) вы отступаете перед Злом, отказываясь обнажить его слабость. Ибо, позвольте опять напомнить, Злу присущи абсолютно человеческие черты. Этика, построенная на оборванной цитате, изменила в Индии после Ганди разве что цвет кожи правителей. А голодному безразлично, из-за кого он голоден. Пожалуй, он предпочтет обвинить в своем горестном положении белого, а не собрата, потому-то социальное зло тогда приходит откуда-то извне и, может быть, окажется менее гнетущим. Когда враг — чужой, то остается почва для надежд и иллюзий. Так же и в России, этика, основанная Толстым на оборванной цитате, в большой степени подорвала решимость народа в борьбе с полицейским государством. Что воспоследовало, известно: за шесть десятилетий подставленная щека и все лицо народа обратились в один огромный синяк, и государство, уставшее от бесчинств, в конце концов стало попросту плевать в него. Как и в лицо всему миру. Так что, если вы захотите применить христианское учение на практике и на языке современности истолковать слова Христа, вам не обойтись тарабарским жаргоном современной политики. Вам надлежит усвоить первоисточник умом, если не сердцем. В Нем было значительно меньше от доброго человека, чем от Духа Святого, и опираться на Его доброту в ущерб Его философии смертельно опасно.

Признаюсь, мне отчасти неловко толковать об этих материях, потому что подставлять или не подставлять другую щеку в конечном счете каждый решает сам. Борьба идет без свидетелей. Ее орудием служит твое лицо, твоя одежда, твоим ногам предстоит шагать. Советовать, тем более указывать, как распорядиться этим достоянием, не то чтоб недопустимо, но безнравственно. Всё, к чему я стремлюсь, это освободить вас от словесного штампа, который подвел столь многих и принес так мало пользы. И еще я бы хотел заронить в вас мысль, что пока у вас есть лицо, рубашка, верхняя одежда и ноги, не безнадежен и беспросветный мрак.

И, наконец, важнейшая причина ставит того, кто говорит вслух об этом, в неловкое положение — и это не одно только по-человечески понятное нежелание слушателя смотреть на себя, юного и отважного, как на потенциальную жертву. Нет, это просто трезвый взгляд на людей и понимание, что и среди вас, в этой аудитории, есть потенциальные палачи, а раскрывать военную тайну перед врагом — плохая стратегия. Снимает же с меня обвинение в невольном предательстве или, еще хуже, в механическом переносе сиюминутного статус-кво в будущее надежда, что жертва будет всегда хитрее, сообразительнее и предприимчивее своего палача. И это даст ей надежду на выигрыш.

Уильямс-колледж, 1984 г.

Горечь и отвращение томили бедного Уильяма, более чем когда-либо одинокого и несчастного. Ему хотелось покончить с жизнью, с ее суетою – такой бесцельной и бессмысленной казалось ему всякая борьба, таким безрадостным и мрачным будущее. Всю ночь он лежал без сна, томясь по родине. Письмо Эмилии поразило его, как приговор судьбы. Никакая преданность, никакое постоянство и самоотверженность не могли растопить это сердце. Она даже не замечает, что он ее любит. Ворочаясь в постели, он мысленно говорил ей: « Боже милосердный, Эмилия! Неужели ты не понимаешь, что я одну только тебя люблю во всем мире…тебя, которая холодна, как камень, тебя, за которой я ухаживал долгие месяцы, когда ты была сражена болезнью и горем, а ты простилась со мной с улыбкой на лице и забыла меня, едва за мной закрылась дверь!» 
Слуги-туземцы, расположившиеся на ночь около веранды, с удивлением смотрели на взволнованного и угнетенного майора, которого они знали таким спокойным и ровным. Пожелала бы она его теперь, если бы увидела? Он снова и снова перечитывал ее письма – все, какие-либо получал: деловые относительно небольшой суммы денег, которую, по его словам, оставил ее муж, коротенькие пригласительные записочки, каждый клочок бумажки, который она когда-либо посылала ему,- как все они холодны, как любезны, как безнадежны и как эгоистичны! 
Если бы рядом с ним оказалась какая-нибудь добрая, нежная душа, которая могла бы понять и оценить это молчаливое великодушное сердце,- кто знает, может быть, царству Эмилии пришел бы конец и любовь нашего друга Уильяма влилась бы в другое, более благоприятное русло! Но здесь он близок только с Глорвиной, обладательницей черных локонов, а эта элегантная девица не была склонна любить майора, а скорее мечтала увлечь его,- совершенно невозможная и безнадежная задача, по крайней мере, с теми средствами, какие были в распоряжении бедной девушки. Она завивала волосы и показывала ему свои плечи, как бы говоря: « Видали вы когда-нибудь такие черные локоны и такую белую кожу?» Она улыбалась ему, чтобы он мог видеть, что все зубы у нее в порядке,- но он не обращал внимания на все эти прелести. Вскоре после прибытия ящика с нарядами, а может быть, даже и в их честь, леди О’Дауд и другие дамы Королевского полка дали бал офицерам Ост-Индской компании и гражданским чинам поселка. Глорвина нарядилась в свое ослепительной розовое платье, но майор, бывший на балу и уныло слонявшийся по комнатам, даже не заметил этого розового великолепия. Глорвина в неистовстве носилась мимо него в вальсе со всеми молодыми субалтернами, а майор нимало не ревновал ее и ничуть не рассердился, когда ротмистр Бенглс повел ее к ужину. Ни кокетство, ни наряды, ни плечи не могли взволновать его,- а больше ничего у Глорвины не было. 
Итак, оба могли служить примером суетности нашей жизни, ибо мечтали о несбыточном.