Светские и деловые девушки города собрались на бранч в последнюю субботу ноября, благодаря дизайнеру и молодой маме Фаине. Поводов для встречи стали не только проводы сладкой осени и приближающиеся праздники, но и презентация новых сигарет L&M lounge, а также розыгрыши ценных и нужных призов.
Provence
Фаина пригласила своих подруг на осенний девичник, чтобы угостить изощрениями повара ресторана Provence. Небольшая компания девушек собралась в уютной гостиной ресторана, чтобы попробовать угощения и выпить прекрасного и модного аперитива Lillet. Шеф-повар ресторана Евгения Вартaнян поделилась с гостьями рецептами и способами приготовления стейка и вкусных соусов, десертов и тартара.
Faina
Посекретничать и отведать новые блюда, поучаствовать в викторине, в
конкурсах и получить сюрпризы — вот маленький список того, что Фаина подарила в этот день своим подругам.
А подарки на самом деле были очень нужные и приятные — кофе-машина, аперитив Lillet, билеты на шоу Moulin-rouge, карточки по уходу за лицом от компании Hermitage, ужин на двоих от ресторана Provence, платье от Faina, тарелка Karine и самый мой любимый подарок это массаж от центра CEBU, о котором я Вам расскажу в отдельном посте.
Традиция будет продолжаться и наша Фаиночка обещает собирать успешных и веселых дамочек под одной крышей на бранчи все чаще и чаще.
Совсем недавно наткнулась на одну сорочку в сети, которая зацепила меня настолько, что я заинтересовалась, кто же производитель?
Сорочка крылья, Z.G.EST
Сорочка почти мужская, но на спине у нее аппликацией собраны крылья. Ну, все, я влюбилась, подумала я…мои мысли кто-то представил наконец в интересном исполнении. Была очень удивлена, что бренд армянский, тем более незнакомый, но имя очень легкое и запоминающееся — Z.G.EST, что в переводе с армянского означает Платье.
Фишка бренда в том, что основа всей продукции — сорочка, в разных ее интерпретациях.
Лично я для себя уже отложила сорочку-крылья и подумала, все-таки пришло время разрешить своим крыльям вырасти, хотя бы на одежде.
Ну и в дополнение к картинкам, словно открыткам, выкладываю для Вас песню Крылья и ее слова, чтобы вы вдохновились, как и я, на покупку новой сорочки для себя любимой:)
Летайте хотя бы в мечтах в одежде от Z.G.EST!
Ты снимаешь вечернее платье,
Стоя лицом к стене,
И я вижу свежие шрамы
На гладкой как бархат спине.
Мне хочется плакать от боли
Или забыться во сне,
Где твои крылья, которые
Так нравились мне.
Где твои крылья,
Которые нравились мне.
Где твои крылья,
Которые нравились мне.
Когда-то у нас было время,
Теперь у нас есть дела,
Доказывать, что сильный жрёт слабых,
Доказывать, что сажа бела.
Мы все потеряли что-то
На этой безумной войне,
Кстати, где твои крылья,
Которые нравились мне.
Где твои крылья,
Которые нравились мне.
Где твои крылья,
Которые нравились мне.
Я не спрашиваю сколько у тебя денег,
Не спрашиваю сколько мужей,
Я вижу, ты боишься открытых окон
И верхних этажей.
И если завтра начнётся пожар,
И всё здание будет в огне,
Мы погибнем без этих крыльев,
Которые нравились мне.
Где твои крылья,
Которые нравились мне.
Где твои крылья,
Которые нравились мне.
«Жизнь в розовом цвете» или«Жизнь сквозь розовые очки» вот как называется коктейль в основе которого лежит напиток с самым красивым названием Lillet (ли-ле).
Джонатан Франзен, один из главных романистов современности, автор «Поправок» и «Свободы», выпустил в прошлом году «Безгрешность», которая только что наконец-то вышла на русском.
Публикую для Вас отрывок из книги:
«Когда из двусторонней рации послышался сначала треск, а потом голос Педро с раскатистыми «р», эти звуки, казалось, пробудили Андреаса от сновидения, которое хотело и не могло закончиться, понимая, что слишком затянулось.
— Hay un seсor en la puerta que dice que es su amigo. Se llama Tom Aberant¹.
На тумбочке у кровати лежал надкушенный сэндвич. Андреас не мог сообразить, какой сегодня день недели. Система, поместившая его под домашний арест, базировалась у него в голове. Имя «Том Аберант» не вызвало у него бурных эмоций. Он помнил, что месяцы, а то и годы вкладывал, как маньяк, в носителя этого имени колоссальную энергию, но воспоминание было слабым и пресным. Сейчас Том внушал ему не большую ненависть и не больший страх, чем что бы то ни было на свете. Была только невыносимая, тяжко сминающая грудь тревога.
Плюс тусклое сознание бесчеловечности, которая заключалась в том, что приехал — неважно, по какому делу, — журналист.
Андреас уже не отвечал фундаментальному требованию к интервьюируемым: он не нравился самому себе.
— Hacelo pasar², — сказал он Педро.
1) Тут человек у ворот, говорит, что ваш друг. Его зовут Том Аберант (исп.). 2) Пусть войдет (исп.).
В своих интервью, пока он не перестал прошлой осенью их давать, он с некоторых пор употреблял слово «тоталитаризм». Журналисты помоложе, для которых это слово означало тотальный надзор, тотальный контроль за умами, парады серых войск с ракетами средней дальности, считали, что он несправедлив к интернету. На самом деле он просто имел в виду систему, из которой невозможно выйти. Былая Республика, безусловно, преуспела в надзоре и парадах, но суть ее тоталитаризма ощущалась на более повседневном и тонком уровне. Ты мог сотрудничать с системой или ей противостоять, но чего ты не мог никогда, какую бы жизнь ни вел — жизнь приятную, безопасную или жизнь заключенного, — это быть от нее независимым. Ответом на все вопросы, крупные и мелкие, был социализм. Замени теперь «социализм» на «сети» — и получишь интернет. Его соперничающие друг с другом платформы едины в своем стремлении задать все параметры твоего существования. Если говорить о случае Андреаса, он, начав обретать подлинную известность, понял, что известность как явление перекочевала в интернет и архитектура интернета позволит его врагам без труда придать «вольфовской истории» выгодные им очертания. Как и в старой Республике, он мог либо игнорировать недругов и терпеть последствия, либо принять постулаты системы, сколь бы сомнительными он их ни находил, и увеличить ее могущество и расширить ее охват своим в ней участием. Он выбрал второе, но выбор не имел принципиального значения. В любом случае он, Андреас, зависел от этой революции.
Две революции, с которыми ему довелось иметь дело, были схожи, как мало что. Причем обе громко называли себя революциями. Признак легитимной революции — научной, к примеру, — то, что она не хвастается своей революционностью, она просто происходит. Хвастаются слабые и боязливые, хвастаются нелегитимные. Лейтмотивом его детства, прошедшего при режиме настолько слабом и боязливом, что он окружил население, которое якобы освободил, тюремной стеной, было то, что Республике выпала великая роль авангарда истории. Если твой начальник — дубина, если твой муж за тобой шпионит, режим в этом не виноват, ибо режим служит Революции, исторически неизбежной и в то же самое время чрезвычайно хрупкой, окруженной врагами. Это смешное противоречие — примета хвастливых революций. Нет такого преступления, нет такого непредвиденного побочного эффекта, каких не оправдывала бы система, которая не может не быть, но вместе с тем крайне уязвима.
Вечен оказался и функционер — деятель системы — как человеческий тип. Тон, которым на конференциях, проводимых фондом TED, в PowerPoint-презентациях, посвященных запуску нового продукта, в заявлениях, обращенных к парламентам и конгрессам, в книгах с утопическими заглавиями рассуждали новые, был таким же сладким сиропом, состоящим из удобной убежденности и личной капитуляции, как тот, что он хорошо помнил по временам Республики. Слушая их, он всякий раз вспоминал слова из песни группы «Стили Дэн»: So you grab a piece of something that you think is gonna last¹ (по радио в американском секторе эту песню беспрерывно транслировали с прицелом на юных слушателей в советском). Привилегии, доступные в Республике, были не ахти какими: телефон, квартира, где есть хоть сколько-нибудь воздуха и света, вожделенная возможность ездить за границу; но энное число подписчиков в Твиттере, популярный профиль в Фейсбуке, четырехминутный ролик на канале CNBC — это что, намного больше? Главное, чем манит система, — чувство безопасности, рождаемое принадлежностью. Снаружи воздух воняет серой, еда дрянная, экономика в удручающем состоянии, цинизм не знает границ — но внутри классовый враг разгромлен. Внутри профессор и инженер учатся у немецкого рабочего. Снаружи средний класс тает быстрей, чем полярные льды, ксенофобы выигрывают выборы и запасаются штурмовыми винтовками, племена, враждующие на религиозной почве, истребляют друг друга — но внутри прорывные технологии делают традиционную политику неактуальной. Внутри децентрализованные узкоспециализированные сообщества меняют наши представления о креативности; революция вознаграждает тех, кто, поняв могущество сетей, готов идти на риск. Новый Режим даже взял на вооружение словечки из жаргона былой Республики: коллектив, чувство локтя. Как и тогда, принимается за аксиому, что возникает человек нового типа. В этом единодушны функционеры всех мастей. Их, похоже, никогда не смущало, что правящая элита у них состоит из человеческих особей старого типа — алчных, грубых, жестоких.
1) И вот ты хватаешься за то, что тебе кажется долговечным (англ.). Из песни Reelin’ in the Years.
Ленин шел на риск. Шел на него и Троцкий, которого Сталин в итоге сделал советским Биллом Гейтсом и разгромил как скрытого реакционера. Самому же Сталину не нужно было так рисковать: террор действовал лучше. Хотя новые революционеры все как один заявляют о своей приверженности риску — в любом случае относительному, риску потерять чей-то венчурный капитал, самое худшее — риску, живя за родительский счет, зря потратить несколько лет, отнюдь не риску быть расстрелянным или повешенным, — наиболее удачливые из них следуют примеру Сталина. Подобно тем, старым политбюро, новое политбюро изображает себя врагом элиты и другом широких масс, оно якобы думает прежде всего о том, как исполнить желания потребителя, но у Андреаса (который, кстати, так и не научился хотеть себе то или это) создалось впечатление, что потребителями в большей мере движет боязнь: боязнь оказаться недостаточно популярными, крутыми, стильными, выпасть из обоймы, отстать от жизни. В Республике ужас на людей наводила государственная власть, при Новом Режиме — власть первобытного естества: убивай, или тебя убьют; ешь, или тебя съедят. В обоих случаях боязнь вполне резонна, логична; поистине она продукт логической мысли. Идеология Республики называлась «научный социализм», и это название отсылает как назад, к террору якобинцев с их на диво эффективной гильотиной, подававших себя проводниками рационализма и Просвещения (другой вопрос, что рационализировали они прежде всего палачество), так убийца и вперед, к террору технократии, вознамерившейся избавить человечество от человечности эффективностью рынков и рациональностью машин. Это неприятие всего иррационального, желание очиститься от него раз и навсегда — подлинно вечный признак нелегитимной революции.
У Андреаса был талант — может быть, самый большой из всех — находить в тоталитарных режимах особые ниши. Штази была его лучшим другом — пока им не стал интернет. Ему удавалось использовать сначала одно, а потом другое, находясь в стороне. Замечание Пип Тайлер о ферме «Лунное сияние» задело его, напомнив о сходстве с матерью, но она не ошиблась: несмотря на все полезное, что было сделано в рамках проекта, «Солнечный свет» сейчас работал главным образом на его «я». Фабрика известности, маскирующаяся под фабрику разоблачений. Он позволял Новому Режиму демонстрировать Андреаса Вольфа как вдохновляющий пример открытости, а взамен, когда от этого нельзя было уклониться, защищал Режим от неприятной огласки.
Внутри Нового Режима было немало потенциальных Сноуденов — сотрудников, имеющих доступ к алгоритмам, с помощью которых Фейсбук наживается на личной информации о пользователях, или к алгоритмам, позволяющим Твиттеру манипулировать мемами, якобы возникающими спонтанно. Но страх умных людей перед Новым Режимом оказался еще сильней, чем страх, внушенный Режимом людям менее умным, перед Агентством национальной безопасности и ЦРУ, — ведь это азбука тоталитаризма: свои собственные методы террора приписывать врагу и представлять себя единственной защитой от его козней. Так что потенциальные Сноудены большей частью помалкивали. Дважды, впрочем, инсайдеры выходили на Андреаса (оба, что интересно, из Google) и предлагали ему внутреннюю электронную переписку и программы, откуда отчетливо видно, как компания накапливает личные сведения о пользователях и активно фильтрует информацию, хотя утверждает, будто лишь пассивно ее отображает. В обоих случаях Андреас, боясь ущерба, который мог нанести ему Google, отказался обнародовать документы. Чтобы сохранить чувство собственного достоинства, он был с предлагавшими откровенен: «Не могу. Google мне нужен на моей стороне».
Но лишь в этом отношении он считал себя функционером новой системы. Во всех интервью он с презрением отзывался о революционной риторике, и его внутренне передергивало, когда его сотрудники рассуждали об изменении мира к лучшему. На примере Ассанжа он понял, как глупо делать мессианские заявления о своей исторической роли, и хотя слава, которая шла о нем как о человеке безгрешно чистом, доставляла ему ироническое удовлетворение, он не испытывал иллюзий насчет своей реальной способности оправдывать эту славу. Жизнь с Аннагрет излечила его от таких иллюзий.
