У мудреца Такуана было много последователей. Среди них был старик, имени которого никто не помнил. Он был немного чудаковат. Однажды старик послал к Такуану своего слугу, чтобы после окончания церемонии пригласить мастера на трапезу.

— Как бы скромна ни была моя пища, я хочу, чтобы Такуан в моем доме отведал вареный рис с ячменем, — сказал старик слуге.

Такуан, любивший это блюдо, с готовностью принял приглашение и отправился в гости к старику. Там ему предложили большую тарелку, полную каши из риса и ячменя. Никаких приправ к каше у старика не было.

Обычно неприхотливый, Такуан в этот раз подумал: «Неужто старик не подаст к рису никакого соления?», но задавать вопросы было некогда, поскольку рот был занят вкусной кашей.

Старик спокойно сидел перед гостем, ожидая конца трапезы. Когда живот мудреца наполнился, он поднялся, чтобы уйти, но старик остановил его и спросил:

— Такуан-сан, я угостил вас вареным рисом, а вы уходите, даже не поблагодарив меня. Разве монахи так поступают?
— Вы пригласили меня отведать вареного риса с ячменем. Вы не приглашали меня говорить вам «спасибо», — без промедления ответил Такуан и быстро вышел из дома.

Этот ответ задел старика, и он решил когда-нибудь отыграться на Такуане.

Однажды старик задумался, как ему поймать мудреца на слове. В этот самый миг к нему в дом вбежал Такуан и воскликнул:
— На улице льет, как из ведра! Одолжите мне, пожалуйста, зонтик и гэта (деревянные туфли).

Старик обрадовался возможности отыграться и очень вежливо предложил ему то, что тот попросил. Старик был уверен, что на этот раз Такуан поблагодарит его, но этого снова не случилось. Такуан быстро вышел из дома и вскоре прислал молодого монаха, чтобы вернуть взятые вещи.

Через несколько дней Такуан и старик встретились за чаем. Старик решил, что пришло время поговорить обо всем, и начал издалека:
— Вам не повезло в тот день, когда дождь застал вас на улице, правда?
— Да, не повезло. Надеюсь, молодой монах вернул вам зонтик и гэта!
— Конечно, вернул. Это было очень мило с вашей стороны, — сказал старик, заметив, что невольно сам благодарит Такуана.

Такуан сидел напротив старика и улыбался. Старик не мог больше сдерживаться и выпалил:
— Такуан-сан, вы плохо воспитаны. Вы могли бы по крайней мере сказать мне «спасибо»!
— Если я скажу вам «спасибо», тем самым я выплачу вам свой долг, — сказал Такуан спокойным голосом. — Я всегда про себя благодарю вас и никогда не забываю вашу доброту. Если же человек ожидает благодарности за свою доброту, это не настоящая доброта. Вы не должны рассчитывать на то, что станете свидетелем радости других и услышите их похвалу. Добрые дела сами по себе должны доставлять вам удовольствие, и при этом, давая что-то другим или помогая им, вы не должны ожидать награды. Такова настоящая доброта.

Книга всегда лучший подарок, и для меня это не просто слова, так как я часто прошу друзей их мне дарить по случаю и без, иногда мне их провозят из других стран, особенно люблю художественную литературу на русском языке, причем разных жанров, перечитываю их, передариваю, а самые любимые поселяю у себя на полке рядом с теми, которые некогда также бережно и осторожно выбирал для меня мой папа со вкусом:)

И под Новый год для меня и моего блога очень приятная новость — отныне я буду другом- партнером самой лучшей книжной сети в городе Букинист! Я очень благодарна судьбе, что теперь я буду выполнять задания читать и рассказывать по желанию моему читателю, постараюсь на пятерку! И начну пожалуй с той книги, о которой сначала была наслышана от друзей, потом начала ее читать онлайн, а затем купила ее в любимом магазине книг Bookinist https://www.facebook.com/bookinistofficial/( +374 10 537413), и хочу чтобы мы с Вами в 2017 году вместе продолжили путешествие в мир Книги. Всех моих читателей ждут сюрпризы, так что начинайте со мной читать книги и не пожалеете!

Отрывок:

Часть первая

1
Мариам было пять лет, когда она впервые услышала слово харами.

Судя по всему, случилось это в четверг. Уж очень не по себе ей было, она просто места себе не находила. Ведь по четвергам к ним приходил Джалиль. Чтобы скоротать время (вот-вот он появится, помашет издали рукой, подойдет, по колено в высокой траве), Мариам забралась на стул и взяла с полки матушкин китайский чайный сервиз, единственную память после бабушки, матушкиной мамы, которая умерла, когда Мариам было два годика. Нана, мама Мариам, надышаться не могла на бело-голубые фарфоровые чашки в птицах и хризантемах, на чайник с благородно изогнутым носиком, на сахарницу с драконом, призванным отгонять силы зла.

Сахарница-то и выскользнула у Мариам из рук. Упала на деревянный пол и разбилась.

Когда Нана увидела осколки, лицо у нее побагровело, верхняя губа задрожала, а глаза, обычно томные и добрые, так и впились в Мариам. Девочка перепугалась, что в мать опять вселился джинн. Но нет, обошлось. Нана только схватила дочку за руки, сильно дернула и прошипела сквозь стиснутые зубы:

– Дура неуклюжая. Вот мне награда за все, что я перенесла. Все у этой маленькой харами из рук валится. Такую ценную вещь разбила.

Тогда Мариам не поняла. Слово харами – выблядок – было ей незнакомо. Не могла она по малости лет оценить всю несправедливость мерзкого ругательства – ведь уж наверное, вина лежала на тех, кто произвел ее на свет, а не на ней самой. Мариам только догадывалась, что это очень плохое слово и означает оно что-то гадкое, вот вроде тараканов, которых Нана с бранью выметала за порог.

Сделавшись постарше, Мариам поняла. В тоне матери сквозило такое отвращение, что стало ясно: харами (то есть сама Мариам) – существо нежеланное, никому не нужное, не имеющее, в отличие от других людей, никаких прав. Любовь, семья, дом – все это не для нее.

Джалиль никогда не обзывал так Мариам. Джалиль ласково обращался к ней «мой цветочек». Он усаживал ее к себе на колени, рассказывал про Герат – город, в котором Мариам родилась в 1959 году, колыбель персидской культуры, родной дом для писателей, художников и суфиев1.

– Тут шагу нельзя ступить, чтобы ненароком не пнуть в зад какого-нибудь поэта, – смеялся он.

Джалиль поведал ей про царицу Гохар-Шад, которая в знак любви к Герату воздвигла в пятнадцатом веке великолепные минареты. Он рассказывал Мариам про пшеничные поля Герата, фруктовые сады, тучные виноградники, многолюдные базары.

– Представляешь, растет себе фисташковое дерево, – как-то сказал Джалиль, – а под ним, Мариам-джо, похоронен не кто-нибудь, а сам великий поэт Джами2. – Джалиль наклонился к девочке поближе и прошептал: – Я тебе как-нибудь покажу это дерево. Джами жил больше пятисот лет тому назад. Так давно, что ты и не помнишь. Ты ведь еще маленькая.

Мариам и правда не помнила. И хотя первые пятнадцать лет своей жизни она прожила у самого Герата – рукой подать, – обещанное дерево ей увидеть так и не довелось. И рядом с минаретами она не стояла, не рвала плоды в знаменитых садах, не гуляла вдоль пшеничных полей. Но рассказы Джалиля она слушала словно зачарованная, и восхищалась глубиной и обширностью его познаний, и гордилась своим отцом до сладкой дрожи.

– Что за небылицы! – ворчала Нана, когда Джалиль уходил. – У богатея хорошо язык подвешен. Никакого дерева он тебе не покажет. И не слушай его медовых речей. Он предал нас, твой любимый папочка. Выкинул вон. Выбросил из своего большого роскошного дома, будто мы ему чужие. И глазом не моргнул.

Мариам молчаливо-покорно выслушивала мать, хотя худых слов о Джалиле терпеть не могла. Ведь рядом с ним она уже не была харами. Один-два часа в неделю по четвергам, когда он приходил к ней, нередко с подарками, рассыпая улыбки и ласки, она по праву наслаждалась всей красотой и изобилием жизни. И за это Мариам обожала Джалиля.

И неважно, что отца приходилось делить с другими.

У Джалиля было три жены и девять детей, законных детей. Никого из них Мариам в глаза не видала. Джалиль – один из самых богатых людей в Герате – держал свой кинотеатр, в котором Мариам не была ни разу в жизни. Правда, Джалиль по настоянию дочки подробно описал его. Она знала, что снаружи здание облицовано голубым и коричневым кафелем, а в зале есть укромный балкон с креслами, которым Джалиль может пользоваться по своему усмотрению. Она знала, что в вестибюль, украшенный яркими афишами индийских фильмов, ведут двойные двери, открывающиеся в обе стороны, а по вторникам в буфете детям бесплатно раздают мороженое.

Когда Джалиль рассказывал про дармовое угощение, Нана только кротко улыбалась. А вот когда он удалился, она горько засмеялась:

– Чужие дети едят мороженое. А тебя он чем потчует, Мариам? Побасенками?

Кроме кинотеатра Джалилю принадлежали участки земли в Карахе и Фаре, три магазина ковров, один – готовой одежды и автомобиль «бьюик» 1956 года выпуска. И связи у него были. Среди его друзей числились мэр Герата и губернатор провинции. Само собой, у Джалиля имелись слуги, повар и шофер. И целых три служанки.

Одной из его служанок была и Нана. Пока живот у нее не округлился.

По словам Наны, когда это случилось, все семейство Джалиля раздулось от возмущения. Весь воздух в городе в себя всосали. В Герате прямо нечем стало дышать. Чуть до кровопролития дело не дошло. Жены требовали прогнать негодную. Родной отец, резчик по камню из деревни Гуль-Даман, отрекся от Наны, собрал пожитки, погрузился в автобус и укатил в Иран. И ни слуху о нем с тех пор, ни духу.

– Порой мне кажется, – сказала Нана как-то утром, задавая корм курам, – что лучше бы мой отец наточил как следует нож и совершил, что велит честь. Избавил бы меня от мучений. – Она кинула птицам еще горсть зерна, помолчала и поглядела на Мариам: – И тебя тоже. Каково тебе приходится, незаконнорожденной. Но он был трус, мой отец. У него духу не хватило.

У Джалиля тоже духу не хватило. Он не пошел против родни, против жен, не взвалил на себя тяжкую ношу. Все было проделано тайком, за закрытыми дверями. Собирайся, дорогая, и очисти помещение.

– Знаешь, что он сказал женам в свое оправдание? Что это я во всем виновата. Я его соблазнила. Представляешь? Каково приходится женщине в земной юдоли!

Нана поставила чашку с зерном на землю и ухватила Мариам за подбородок:

– Посмотри на меня.

Мариам нехотя подняла глаза.

– Запомни хорошенько, дочка, у мужчины всегда виновата женщина. Во всем. Никогда не забывай об этом.

А за продолжением бежим в магазин Bookinist https://www.facebook.com/bookinistofficial/

#bookinistyerevan #book #yerevan #readwithtrendlibrary #readistrend

О’Генри

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра рождество.

Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.

Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка с надписью: «М-р Джеймс Диллингхем Юнг» «Диллингхем» развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове «Диллингхем» потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное «Д»? Но когда мистер Джеймс Диллингхем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас: «Джим!» и нежные объятия миссис Джеймс Диллингхем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы. А это, право же, очень мило.

Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Ее Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.

В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижной человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе довольно точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством.

Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза ее сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.

Надо вам сказать, что у четы Джеймс. Диллингхем Юнг было два сокровища, составлявших предмет их гордости. Одно золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другое волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы — специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряди и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо; всякий раз доставал бы часы из кармана — специально для того, чтобы увидеть, как он рвет на себе бороду от зависти.

И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и плащом окутывали почти всю ее фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковер.

Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову — и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.

Вывеска, у которой она остановилась, гласила: «M-me Sophronie. Всевозможные изделия из волос», Делла взбежала на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух.

— Не купите ли вы мои волосы? — спросила она у мадам.

— Я покупаю волосы, — ответила мадам. — Снимите шляпу, надо посмотреть товар.

Снова заструился каштановый водопад.

— Двадцать долларов, — сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу.

— Давайте скорее, — сказала Делла.

Следующие два часа пролетели на розовых крыльях — прошу прощенья за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.

Наконец, она нашла. Без сомнения, что было создано для Джима, и только для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них перевернула вверх дном, Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а не показным блеском, — такими и должны быть все хорошие вещи. Ее, пожалуй, даже можно было признать достойной часов. Как только Делла увидела ее, она поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму, Она была такая же, как сам Джим. Скромность и достоинство — эти качества отличали обоих. Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном ремешке.

Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения, причиненные великодушием в сочетании с любовью. А это всегда тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.

Не прошло и сорока минут, как ее голова покрылась крутыми мелкими локончиками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку, удравшего с уроков. Она посмотрела на себя в зеркало долгим, внимательным и критическим взглядом.

«Ну, — сказала она себе, — если Джим не убьет меня сразу, как только взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне было делать, раз у меня был только доллар и восемьдесят семь центов!»

В семь часов кофе был сварен, раскаленная сковорода стояла на газовой плите, дожидаясь бараньих котлеток

Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. У нее была привычка обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей, и она торопливо зашептала:

— Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась.

Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него было худое, озабоченное лицо. Нелегкое дело в двадцать два года быть обремененным семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мерзли без перчаток.

Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттера учуявший перепела. Его глаза остановились на Делле с выражением, которого она не могла понять, и ей стало Страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас — ни одно из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на нее, не отрывая взгляда, в лицо его не меняло своего странного выражения.

Делла соскочила со стола и бросилась к нему.

— Джим, милый, — закричала она, — не смотри на меня так. Я остригла волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если б мне нечего было подарить тебе к рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!

— Ты остригла волосы? — спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря на усиленную работу мозга, он все еще не мог осознать этот факт.

— Да, остригла и продала, — сказала Делла. — Но ведь ты меня все равно будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.

Джим недоуменно оглядел комнату.

— Так, значит, твоих кос уже нет? — спросил он с бессмысленной настойчивостью.

— Не ищи, ты их не найдешь, — сказала Делла. — Я же тебе говорю: я их продала — остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть, волосы на моей голове и можно пересчитать, — продолжала она, и ее нежный голос вдруг зазвучал серьезно, — но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим?

И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем скромны и на несколько секунд займемся рассмотрением какого-нибудь постороннего предмета. Что больше — восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены далее.

Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.

— Не пойми меня ложно, Делл, — сказал он. — Никакая прическа и стрижка не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот сверток, и тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.

Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу. Последовал крик восторга, тотчас же — увы! — чисто по женски сменившийся потоком слез и стонов, так что потребовалось немедленно применить все успокоительные средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.

Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней один задний и два боковых, — которым Делла давно уже благоговейно любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, с вделанными в края блестящими камешками, и как раз под цвет ее каштановых волос. Они стоили дорого… Делла знала это, — и сердце ее долго изнывало и томилось от несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но нет уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.

Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе силы поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:

— У меня очень быстро растут волосы, Джим!

Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:

— Ах, боже мой!

Ведь Джим еще не видел ее замечательного подарка. Она поспешно протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.

— Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы. Я хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.

Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку, подложил обе руки под голову и улыбнулся.

— Делл, — сказал он, — придется нам пока спрятать наши подарки, пусть полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.

Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, мудрые, удивительно мудрые люди. Они то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть волхвы.

Джонатан Франзен, один из главных романистов современности, автор «Поправок» и «Свободы», выпустил в прошлом году «Безгрешность», которая только что наконец-то вышла на русском.

Публикую для Вас отрывок из книги:

«Когда из двусторонней рации послышался сначала треск, а потом голос Педро с раскатистыми «р», эти звуки, казалось, пробудили Андреаса от сновидения, которое хотело и не могло закончиться, понимая, что слишком затянулось.

— Hay un seсor en la puerta que dice que es su amigo. Se llama Tom Aberant¹.

На тумбочке у кровати лежал надкушенный сэндвич. Андреас не мог сообразить, какой сегодня день недели. Система, поместившая его под домашний арест, базировалась у него в голове. Имя «Том Аберант» не вызвало у него бурных эмоций. Он помнил, что месяцы, а то и годы вкладывал, как маньяк, в носителя этого имени колоссальную энергию, но воспоминание было слабым и пресным. Сейчас Том внушал ему не большую ненависть и не больший страх, чем что бы то ни было на свете. Была только невыносимая, тяжко сминающая грудь тревога.

Плюс тусклое сознание бесчеловечности, которая заключалась в том, что приехал — неважно, по какому делу, — журналист.

Андреас уже не отвечал фундаментальному требованию к интервьюируемым: он не нравился самому себе.

— Hacelo pasar², — сказал он Педро.

1) Тут человек у ворот, говорит, что ваш друг. Его зовут Том Аберант (исп.). 2) Пусть войдет (исп.).

В своих интервью, пока он не перестал прошлой осенью их давать, он с некоторых пор употреблял слово «тоталитаризм». Журналисты помоложе, для которых это слово означало тотальный надзор, тотальный контроль за умами, парады серых войск с ракетами средней дальности, считали, что он несправедлив к интернету. На самом деле он просто имел в виду систему, из которой невозможно выйти. Былая Республика, безусловно, преуспела в надзоре и парадах, но суть ее тоталитаризма ощущалась на более повседневном и тонком уровне. Ты мог сотрудничать с системой или ей противостоять, но чего ты не мог никогда, какую бы жизнь ни вел — жизнь приятную, безопасную или жизнь заключенного, — это быть от нее независимым. Ответом на все вопросы, крупные и мелкие, был социализм. Замени теперь «социализм» на «сети» — и получишь интернет. Его соперничающие друг с другом платформы едины в своем стремлении задать все параметры твоего существования. Если говорить о случае Андреаса, он, начав обретать подлинную известность, понял, что известность как явление перекочевала в интернет и архитектура интернета позволит его врагам без труда придать «вольфовской истории» выгодные им очертания. Как и в старой Республике, он мог либо игнорировать недругов и терпеть последствия, либо принять постулаты системы, сколь бы сомнительными он их ни находил, и увеличить ее могущество и расширить ее охват своим в ней участием. Он выбрал второе, но выбор не имел принципиального значения. В любом случае он, Андреас, зависел от этой революции.

Две революции, с которыми ему довелось иметь дело, были схожи, как мало что. Причем обе громко называли себя революциями. Признак легитимной революции — научной, к примеру, — то, что она не хвастается своей революционностью, она просто происходит. Хвастаются слабые и боязливые, хвастаются нелегитимные. Лейтмотивом его детства, прошедшего при режиме настолько слабом и боязливом, что он окружил население, которое якобы освободил, тюремной стеной, было то, что Республике выпала великая роль авангарда истории. Если твой начальник — дубина, если твой муж за тобой шпионит, режим в этом не виноват, ибо режим служит Революции, исторически неизбежной и в то же самое время чрезвычайно хрупкой, окруженной врагами. Это смешное противоречие — примета хвастливых революций. Нет такого преступления, нет такого непредвиденного побочного эффекта, каких не оправдывала бы система, которая не может не быть, но вместе с тем крайне уязвима.

Вечен оказался и функционер — деятель системы — как человеческий тип. Тон, которым на конференциях, проводимых фондом TED, в PowerPoint-презентациях, посвященных запуску нового продукта, в заявлениях, обращенных к парламентам и конгрессам, в книгах с утопическими заглавиями рассуждали новые, был таким же сладким сиропом, состоящим из удобной убежденности и личной капитуляции, как тот, что он хорошо помнил по временам Республики. Слушая их, он всякий раз вспоминал слова из песни группы «Стили Дэн»: So you grab a piece of something that you think is gonna last¹ (по радио в американском секторе эту песню беспрерывно транслировали с прицелом на юных слушателей в советском). Привилегии, доступные в Республике, были не ахти какими: телефон, квартира, где есть хоть сколько-нибудь воздуха и света, вожделенная возможность ездить за границу; но энное число подписчиков в Твиттере, популярный профиль в Фейсбуке, четырехминутный ролик на канале CNBC — это что, намного больше? Главное, чем манит система, — чувство безопасности, рождаемое принадлежностью. Снаружи воздух воняет серой, еда дрянная, экономика в удручающем состоянии, цинизм не знает границ — но внутри классовый враг разгромлен. Внутри профессор и инженер учатся у немецкого рабочего. Снаружи средний класс тает быстрей, чем полярные льды, ксенофобы выигрывают выборы и запасаются штурмовыми винтовками, племена, враждующие на религиозной почве, истребляют друг друга — но внутри прорывные технологии делают традиционную политику неактуальной. Внутри децентрализованные узкоспециализированные сообщества меняют наши представления о креативности; революция вознаграждает тех, кто, поняв могущество сетей, готов идти на риск. Новый Режим даже взял на вооружение словечки из жаргона былой Республики: коллектив, чувство локтя. Как и тогда, принимается за аксиому, что возникает человек нового типа. В этом единодушны функционеры всех мастей. Их, похоже, никогда не смущало, что правящая элита у них состоит из человеческих особей старого типа — алчных, грубых, жестоких.

1) И вот ты хватаешься за то, что тебе кажется долговечным (англ.). Из песни Reelin’ in the Years.

Ленин шел на риск. Шел на него и Троцкий, которого Сталин в итоге сделал советским Биллом Гейтсом и разгромил как скрытого реакционера. Самому же Сталину не нужно было так рисковать: террор действовал лучше. Хотя новые революционеры все как один заявляют о своей приверженности риску — в любом случае относительному, риску потерять чей-то венчурный капитал, самое худшее — риску, живя за родительский счет, зря потратить несколько лет, отнюдь не риску быть расстрелянным или повешенным, — наиболее удачливые из них следуют примеру Сталина. Подобно тем, старым политбюро, новое политбюро изображает себя врагом элиты и другом широких масс, оно якобы думает прежде всего о том, как исполнить желания потребителя, но у Андреаса (который, кстати, так и не научился хотеть себе то или это) создалось впечатление, что потребителями в большей мере движет боязнь: боязнь оказаться недостаточно популярными, крутыми, стильными, выпасть из обоймы, отстать от жизни. В Республике ужас на людей наводила государственная власть, при Новом Режиме — власть первобытного естества: убивай, или тебя убьют; ешь, или тебя съедят. В обоих случаях боязнь вполне резонна, логична; поистине она продукт логической мысли. Идеология Республики называлась «научный социализм», и это название отсылает как назад, к террору якобинцев с их на диво эффективной гильотиной, подававших себя проводниками рационализма и Просвещения (другой вопрос, что рационализировали они прежде всего палачество), так убийца и вперед, к террору технократии, вознамерившейся избавить человечество от человечности эффективностью рынков и рациональностью машин. Это неприятие всего иррационального, желание очиститься от него раз и навсегда — подлинно вечный признак нелегитимной революции.

У Андреаса был талант — может быть, самый большой из всех — находить в тоталитарных режимах особые ниши. Штази была его лучшим другом — пока им не стал интернет. Ему удавалось использовать сначала одно, а потом другое, находясь в стороне. Замечание Пип Тайлер о ферме «Лунное сияние» задело его, напомнив о сходстве с матерью, но она не ошиблась: несмотря на все полезное, что было сделано в рамках проекта, «Солнечный свет» сейчас работал главным образом на его «я». Фабрика известности, маскирующаяся под фабрику разоблачений. Он позволял Новому Режиму демонстрировать Андреаса Вольфа как вдохновляющий пример открытости, а взамен, когда от этого нельзя было уклониться, защищал Режим от неприятной огласки.

Внутри Нового Режима было немало потенциальных Сноуденов — сотрудников, имеющих доступ к алгоритмам, с помощью которых Фейсбук наживается на личной информации о пользователях, или к алгоритмам, позволяющим Твиттеру манипулировать мемами, якобы возникающими спонтанно. Но страх умных людей перед Новым Режимом оказался еще сильней, чем страх, внушенный Режимом людям менее умным, перед Агентством национальной безопасности и ЦРУ, — ведь это азбука тоталитаризма: свои собственные методы террора приписывать врагу и представлять себя единственной защитой от его козней. Так что потенциальные Сноудены большей частью помалкивали. Дважды, впрочем, инсайдеры выходили на Андреаса (оба, что интересно, из Google) и предлагали ему внутреннюю электронную переписку и программы, откуда отчетливо видно, как компания накапливает личные сведения о пользователях и активно фильтрует информацию, хотя утверждает, будто лишь пассивно ее отображает. В обоих случаях Андреас, боясь ущерба, который мог нанести ему Google, отказался обнародовать документы. Чтобы сохранить чувство собственного достоинства, он был с предлагавшими откровенен: «Не могу. Google мне нужен на моей стороне».

Но лишь в этом отношении он считал себя функционером новой системы. Во всех интервью он с презрением отзывался о революционной риторике, и его внутренне передергивало, когда его сотрудники рассуждали об изменении мира к лучшему. На примере Ассанжа он понял, как глупо делать мессианские заявления о своей исторической роли, и хотя слава, которая шла о нем как о человеке безгрешно чистом, доставляла ему ироническое удовлетворение, он не испытывал иллюзий насчет своей реальной способности оправдывать эту славу. Жизнь с Аннагрет излечила его от таких иллюзий.

Недавно один мой приятель посоветовал почитать на досуге книгу «Поправки». Скажу честно, отложила в долгий ящий и вернулась совсем недавно к ней.

Публикую сегодня отрывок, чтобы и Вы смогли насладиться красивым пером Джонатана Франзена, признанного «Великим американским романистом», а сам роман признан лучшим романом XXI века по версии ряда авторитетных изданий и собрал множество престижных наград (включая «Национальную книжную премию» США).

Это семейная сага конца XX столетия, выявляющая противоречия эпохи и поднимающая вечный вопрос конфликта поколений. В основе сюжета — история пожилой американской четы из глубокой провинции на Среднем Западе и их детей, устраивающих свою жизнь в разных концах страны. Прослеживая судьбы каждого члена этой семьи, их непростые взаимоотношения и жизненные коллизии, автор выстраивает многофигурный роман о любви, бизнесе, кинематографе, высокой кухне, головокружительной роскоши Нью-Йорка и даже о беспределе на постсоветском пространстве. Блестящий, острый и правдивый роман, драматичный как сама жизнь, не лишенный иронии и надежды на возможные «поправки» в отношениях и судьбах.

***

Сент-Джуд

Из прерии яростно наступает холодный осенний фронт. Кажется, вот-вот произойдет что-то ужасное. Солнце низко, свет тусклый, стынет звезда. Беспорядочные порывы ветра, один за другим. Деревья в тревоге, холодает, конец всему северному мирозданию. Детей в здешних дворах нет. На пожелтевших газонах длинные тени. Красные дубы и белые болотные дубы осыпают желудевым дождем крыши домов с выплаченной ипотекой. В пустых спальнях дрожат двойные рамы. Жужжит, икает сушилка для белья, простуженно гудит садовый пылесос, зреют в бумажном мешке местные яблоки, пахнет бензином, которым Альфред Ламберт, покрасив с утра плетеное садовое кресло, промывал кисть.

В этих стариковских пригородах Сент-Джуда три часа дня – время опасное. Альфред заворочался в большом синем кресле, где дремал после ланча. Он выспался, а местные новости будут передавать только в пять. Два пустых часа – коварная пазуха, рассадник инфекций. Альфред с трудом поднялся на ноги, постоял у стола для пинг-понга, гадая, куда подевалась Инид.

Тревожный звон разносился по всему дому, но никто, кроме Альфреда и Инид, его не слышал. Сигнал подавало нарастающее беспокойство. Словно громко дребезжала большая стальная чашка с электрическим язычком, которая выгоняла школьников на улицу во время пожарных тренировок. Звонок звенел уже так давно, что Ламберты перестали воспринимать тревожное предупреждение – ведь любой звук, надолго повиснув в воздухе, мало-помалу разлагается на составные части (так любое слово, на которое таращишься, в итоге распадается на цепочки мертвых букв) – и теперь слышали только частые удары язычка о металлический резонатор, не слитный звон, а россыпь щелчков, сопровождаемых пронзительными обертонами; звонок звенел так давно, что уже попросту слился с фоном и становился внятен лишь в ранние утренние часы, когда один из супругов Ламберт просыпался, обливаясь потом, и соображал, что звонок трезвонит в голове невесть с каких пор, трезвонит столько месяцев кряду, что успел превратиться в этакий метазвук, нарастание и затихание которого зависело не от силы ударных волн, а от большего или меньшего осознания этого звука. Осознание особенно обострялось, когда сама природа впадала в беспокойство. Тогда Инид и Альфред – она на коленях в столовой, выдвигая ящики, он в подвале, подозрительно приглядываясь к шаткому столу для пинг-понга, – чувствовали, что нервы вот-вот лопнут от тревоги.

Сейчас беспокойство вызывали купоны, лежавшие в ящике рядом с витиеватыми свечками осенних оттенков. Стопка купонов была перехвачена резинкой, и Инид вдруг сообразила, что срок действия большинства из них (а ведь дату, как правило, обводили красным) истек месяцы и даже годы назад, что сотня с лишним купонов, суливших в совокупности скидки более чем на шестьдесят долларов (сто двадцать в Чилтсвильском супермаркете, где скидки удваивали), обесценилась. Тилекс, шестьдесят центов скидки. Экседрин, целый доллар. Срок действия не просто истек – он давно отошел в прошлое. Сигнал тревоги звенел много лет.

Инид пихнула купоны обратно к свечкам и задвинула ящик. Вообще-то она искала заказное письмо, доставленное несколько дней назад. Альфред услышал, как почтальон постучал в дверь, и заорал: «Инид! Инид!», да так громко, что не услышал ответного вопля: «Я открою, Ал!» Муж продолжал выкликать ее имя, неуклонно приближаясь, а поскольку письмо было из корпорации «Аксон» (Ист-Индастриал-Серпентайн, 24, Швенксвиль, Пенсильвания) и в ситуации с «Аксоном» имелись нюансы, о которых ведала лишь Инид, а Альфреду лучше бы о них не знать, она быстренько спрятала письмо где-то неподалеку от входной двери. Альфред как раз выбрался из подвала, взревел, точно землеройная машина:«Инид, кто-то стучит в дверь!», и она буквально провизжала в ответ: «Почтальон! Почтальон!», а он только головой покачал, не разумея, что к чему.

Мой блог в первую очередь создан для того, чтобы люди читали, а именно начинали читать здесь, а потом брали книги в руки и продолжали читать.

Наринэ Абгарян — одна из самых дорогих моему сердцу писательниц, она словно красиво оформляет мои мысли и истории моей семьи, поэтому ее Вам советую читать всегда, когда весело и грустно, читать детям и взрослым. Погода как раз нашептывает: «Налейте себе чаю, укутайтесь в плед и читайте, нашу родную Наринэ!»

Публикую отрывок из книги Зулали, которую  сама сейчас читаю!

***

Если спросить у Зулали, какое нынче время года, она отвечает, ничуть не сомневаясь: «Весна».

Мамида ворчит, что Зулали потому и такая, что у нее всегда весна.

— Другие уже облетают листьями, а наша Зулали еще даже подснежников не набрала, — цокает она языком.

У Мамиды широкая мужская спина и такие руки, что иной раз остерегаешься подойти — а вдруг она тебя нечаянно ими заденет. Костей ведь тогда не соберешь. Мамида ступает медленно, вразвалочку, вперив правый кулак в бок, левая рука качается, словно маятник, юбка топорщится оборками на большом животе, Мамида отчего-то решила, что чем больше на одежде складок, тем меньше видно полноты. Полнота у нее такая, что порой удивляешься, как у нее получается так ловко при своих размерах двигаться.

Мамиде столько лет, что не сосчитать. Она громкая и хлопотливая, а еще — терпеливая, хотя вывести ее из себя раз плюнуть. А еще она очень не любит, когда ее отрывают от теста. «Тесто — это все!» — приговаривает Мамида, разминая огромный, размером с колесо телеги ком своими большими руками. «Это все» в ее понимании означает действительно все, начиная с «не отвлекай, если не хочешь схлопотать на свою голову проблем», и заканчивая «ничего важнее этого в мире нет».

Зулали сидит на краешке стула, выпрямив спину, мнет крохотный кусочек теста на самом углу стола. У Зулали высокий лоб, длинный узкий нос и тонкие губы. Она похожа на Анну Бретонскую, портрет которой стоит на комоде в комнате деда. Если сделать Зулали пробор посередке, а волосы спрятать под накидку, получится вылитая Анна Бретонская. У Зулали такое красивое лицо, что можно смотреть бесконечно. Жаль, что эта красота исчезает ровно в тот миг, когда она открывает рот. Говорит она плохо, неряшливо, закатывая глаза и дергаясь лицом, к тому же не произносит большую часть звуков, потому приходится сильно напрягаться, чтобы понять, что она хочет до тебя донести. По большому счету, кроме десятка звуков, Зулали не может сказать ничего. Потому «хорошо» в ее исполнении звучит как «оошо», а весна — «ена».

— Лучше бы ты онемела, зато соображала, — иногда заявляет Мамида. Она всегда очень искренна в своих пожеланиях, потому если говорит, что лучше бы Зулали онемела, то так и думает.

Зулали замирает с открытым ртом.

— Закрой рот, а то муха залетит! — Мамида щедро припорашивает деревянное корыто мукой, перекладывает туда тесто, накрывает чистым льняным полотенцем.

Зулали мелко смеется, прикрыв рот ладонью. Мамида смотрит на нее так, словно прикидывает в уме — стоит в очередной раз напоминать о том, что смеяться, мелко трясясь, как овца на ветру, женщине ее возраста не пристало. Потом она вздыхает и, так ничего и не сказав, уходит мыть руки. Выцветшие половицы жалобно скрипят под ее тяжелыми шагами, туфли она носит большие, мужские, женской обуви на ее ногу не достать. Одно время ей шили на заказ в обувной мастерской, но потом она рассорилась с сапожником вдрызг и никогда больше не переступала порог его дома.

— Посмотрим, где ты будешь обувь покупать! — кричал он ей вслед, потирая ушибленное плечо — это Мамида, выходя, подвинула его так, что сапожник вписался головой и плечом в стену. Голове ничего, а плечо потом долго болело.

С того дня Мамида носит мужскую обувь; женскую, сшитую в мастерской, она в тот же день отправила со мной обратно. Вымыла, аккуратно обсушила, натерла топленым гусиным жиром, завернула каждую туфлю в обрывок вощеной бумаги, уложила рядками в сумку. Сверху водрузила бутыль виноградного уксуса. Велела отнести и оставить на пороге обувной.

— А уксус зачем? — полюбопытствовал я.

— Чтоб выпил и сдох!

Судя по тому, что сапожник до сих пор здравствует, уксус он пить не стал. Куда туфли Мамиды девал — не знаю. Я поздоровался, оставил авоську на пороге мастерской и ушел. Страшно подмывало спросить, из-за чего они поссорились, аж до чесотки в лопатках подмывало, но я не стал — Мамида бы в жизни меня не простила, если бы узнала, что я заговорил с сапожником.

Дождавшись, когда она выйдет из комнаты, Зулали поднимает край льняного полотенца, кладет на тесто комочек своего, который долго мяла в руках. Ее тесто цветом темнее, чем то, которое месила Мамида.

— Ты снова плохо вымыла руки! — закатываю глаза я.

Зулали смеется. На подбородке у нее крошки засохшего теста. Я вытаскиваю из кармана дедов платок, протираю ей лицо. Убираю платок обратно, предварительно тщательно отряхнув и сложив в несколько раз.

— Пойдем, я помогу тебе вымыть руки, — говорю я.

Зулали поднимается со стула, она молчит, потому лицо у нее снова такое красивое, что хочется смотреть и смотреть — большие глаза, тонкий длинный нос, высокий лоб. Волосы у Зулали темные, но на солнце переливаются рыжиной. За эту рыжину я ее особенно люблю, у деда была ровно такая же рыжина — в бороде и даже в бровях, а волосы у него были седые и густые, можно было пальцами запутаться. Волосы деда пахли старостью и табаком.

Мамида как раз закончила мыть руки и залила в рукомойник новую порцию воды. С того дня, как деда не стало, с водопроводом что-то неладно, он то действует, то нет. Мастер, которого мы вызвали, проверил все и развел руками — не могу понять, что тут не так, вроде поломки нет, засора тоже.

Мамида выставила его из дому и вызвала другого мастера, которого тоже потом выставила за порог. Больше она никого не вызывала, сходила к соседке и выпросила старый рукомойник, который без дела пылился на чердаке. Мы хорошенько натерли его речным песком и золой, и он стал почти как новый. Потом мы с Мамидой долго ходили по двору, выбирая место, куда можно его повесить. В итоге прибили к подпорке веранды, на такой высоте, чтобы мне можно было мыть руки, не вставая на цыпочки, иначе вода потечет по локтям прямо в подмышки. Рукомойник очень красивый — большой, медный, с ходящим вверх-вниз стержнем и съемной крышкой, куда нужно заливать воду — ровно два с половиной кувшина.

Мамида отошла в сторону, полюбовалась, как бликует солнечный луч на выпуклом боку рукомойника.

— Сияет, как у слона яйца, — удовлетворенно сказала она.

Я захихикал. Мамида шутит так, что живот можно от смеха надорвать. Дед в ней больше всего это и любил. Так и говорил — если бы не твои шутки, я б давно тебя из дому выгнал. Мамида фыркала: «Ты-то!» — и смотрела на него так, будто дед — это мошка, а она — мухобойка. «А что? — хорохорился дед, он всегда хорохорился, когда препирался с Мамидой. — А что? Или не я в этом доме хозяин?»

Мамида молча складывала большие руки на своей большой груди. Смотрела исподлобья. Шумно вздыхала.

— Ну чего ты? — беспокоился дед. — Я же пошутил.

Мамида еще раз шумно вздыхала:

— Что бы вы без меня делали!

Дед лез в карман — за трубкой.

— Что бы мы без тебя делали! — приговаривал, набивая трубку табаком. — Что-бы-мы-без-тебя-делали!

— То-то, — хмыкала Мамида.

После похорон деда она три дня ни с кем не разговаривала и ничего по дому не делала. Лежала в его постели как была, в траурном платье и платке, накрывшись одеялом по подбородок, и смотрела в потолок. В углу комнаты стояли ее истоптанные туфли — съехавшие набок пятки, сбившиеся стельки. Сквозь глухо задвинутые шторы пробивался одинокий солнечный луч, он медленно полз по комнате, спотыкаясь то о край домотканого паласа, то о забытые на тумбочке четки с обломанным крестиком, то о неоконченный толстенный том — дед всегда любил читать. До Мамиды солнечный луч не добирался, шарил по краю тахты и, скользнув по простыне, угасал, словно его и не было. Мы с Зулали много раз на дню наведывались к ней — приносили поесть и попить, сидели рядом, я плакал, Зулали улыбалась, Мамида молчала. К еде она так и не притронулась, поднялась только на четвертый день и вернулась к домашним делам.

Поскольку вода у нас теперь с перебоями, Мамида набирает ее про запас, одну часть оставляет для питья и готовки, другую — для хозяйственных нужд. Я отвечаю за поливку огорода, а потому каждый вечер убираю крышки стоящих под водостоками дождевых бочек на случай, если пойдет дождь, а утром накрываю бочки обратно, чтобы солнце не выпарило воду. Остальную работу по дому проделывает Мамида — готовит, убирает, стирает-гладит, печет хлеб. Зулали мало чего умеет делать, по правде говоря — ничего не умеет, потому просто ходит за Мамидой и повторяет за ней: возьмет Мамида полено, чтобы печь растопить, она берет второе, подметает Мамида двор — Зулали рядом бестолково размахивает метлой. Чаще всего Мамида молча сносит ее попытки быть полезной по хозяйству, но иногда, когда дел много, а рук на все не хватает, она раздражается. В такие дни я увожу Зулали туда, куда Мамида никогда не заглядывает, — в комнату деда.

Со дня его смерти там мало чего изменилось, если только пыли поприбавилось, а углы потолка затянулись паутиной. Мы с Зулали иногда неумело убираемся — то подметем, то пыль протрем. Форточка приоткрыта, потому в грозу комнату заливает дождем. Я пытался ее захлопнуть, но у меня ничего не вышло — створка накрепко заложена дощечкой. Когда дождевая вода высыхает, на подоконнике остаются грязные разводы. Я протираю их мокрой тряпкой, но грозы в последнее время случаются чуть ли не каждый день, так что подоконник дедовой комнаты почти всегда в темных пятнах. Четки со сломанным крестиком так и лежат на тумбочке, на спинке стула висит его пиджак, из недочитанной книги торчит закладка — белое гусиное перо. Я бы, наверное, прочитал эту книгу, если бы умел. Но дед умер, и теперь некому учить меня грамоте. У Мамиды прохудились глаза, почти не различают буквы, даже через лупу, потому она старается лишний раз их не напрягать. А Зулали читать не умеет. То есть когда-то она все умела — и читать, и писать, и вообще очень умной была. Но потом с ней что-то случилось, и она стала такой, какая сейчас. Иногда она болеет кровью, оставляет за собой на полу капельки. Или сядет, потом встанет — а на платье сзади пятно. Думаю, кровь у нее течет оттуда, откуда она писает (больше-то вроде неоткуда!). Мамида, заприметив капли крови, ахает, уводит Зулали в ее комнату, помогает переодеться, бухтит, что ей надо сто раз одно и то же объяснять. Однажды я спросил у Мамиды, что это такое с Зулали. Она с минуту придирчиво разглядывала меня, словно прикидывала, можно ли мне доверять, потом вздохнула. Ты уже большой, говорит, потому тебе можно рассказать: у Зулали недомогание, которое со всеми женщинами случается. «Это болезнь?» — «Нет, ну что ты!» — «Она от этого умрет?» «Не умрет. Скоро эти недомогания кончатся навсегда». — «Почему кончатся?» — «Возраст». «У тебя они тоже были?» — «Были. А потом перестали». Мне хотелось еще спросить, почему только женщины болеют кровью, но Мамида месила тесто, а тесто для нее все, потому я не стал ее отвлекать. В другой раз спрошу.

Продолжение в книге, которую думаю Вы побежите покупать!

Хорошего дня!

Сегодня хочу с Вами поделиться отрывками из книги, которую я начала читать и не могу оторваться по совету моей новой знакомой, известной блогерши Анны Мелкумян, чье мнение для меня очень весемо.

Советую всем скачать или купить книгу, и думаю она многое изменит в Вашей жизни.

Новая Земля. Пробуждение к своей жизненной цели. Экхарт Толле.

Радость Бытия – единственное истинное счастье – не может прийти к вам через какую бы то ни было форму, обладание, достижение, человека или событие – через всё, что происходит. Эта радость никак не может к вам прийти. Она исходит из бесформенного измерения внутри вас, из самого сознания, и потому едина с тем, кто вы есть.

Ведите себя так, как будто у вас все есть, и все придет. Вскоре после того, как вы начнете отдавать,вы станете получать. Нельзя получить то, что не отдаете. Отток определяет приток. Все, что вам кажется мир не хочет вам дать, у вас уже есть, но вы никогда об этом не узнаете, если не позволите излиться наружу.

Если у вас есть маленькие дети, помогайте им, направляйте их, защищайте их, как только можете, но, главное, дайте им свободное пространство — пространство быть. Они приходят в этот мир благодаря вам, но они не «ваши». Убеждение «я знаю, что для тебя лучше», может быть верным, когда они совсем маленькие, но чем старше они становятся, тем меньше в нем правды. Чем больше у вас ожиданий касательно того, как должна складываться их жизнь, тем больше вы погружены в свой ум, вместо того чтобы помогать им собственным присутствием. Они все равно будут совершать ошибки и так или иначе страдать, как все люди. Впрочем, возможно, это будут ошибки только с вашей точки зрение. То, что вы считаете ошибкой, может оказаться как раз тем, что вашим детям нужно сделать или пережить. Помогайте им и направляйте их, насколько можете, но знайте, что иногда вам придется позволять им делать ошибки, особенно когда они начнут взрослеть. Вам также придется иногда позволять им страдать. Эти страдания могут свалиться неожиданно, а могут быть следствием их собственных ошибок.

Люди думают, что их счастье зависит от того, что происходит, то есть от формы. Они не видят, что происходящее – это самая нестабильная вещь во вселенной. Оно постоянно меняется. Люди смотрят на настоящий момент либо как на уже испорченный тем, что произошло, но чего не должно было быть, либо как на ущербный, так как то, что должно было произойти, не случилось. Поэтому они не видят более глубокое совершенство, присущее самой жизни, – совершенство, которое уже есть и которое всегда здесь, за пределами того, что происходит или не происходит, за пределами формы.

Не ищите счастья. Если вы будете его искать, то никогда не найдете, потому что поиск-это противоположность счастья. Счастье неуловимо, но освободиться от ощущения, что все несчастны, можно прямо сейчас. Нужно только повернуться лицом к тому, что есть, вместо того, чтобы сочинять истории по этому поводу.

Когда было создано человеческое тело, каждая из его частей захотела сделаться главной.

МОЗГ сказал: я контролирую всю нервную систему, я должен стать главным.

НОГИ сказали: мы поддерживаем все тело в вертикальном положении, мы должны стать главными.

РУКИ сказали: мы делаем всю работу и зарабатываем деньги, чтобы кормить тело, мы должны стать главными.

ГЛАЗА сказали: мы добываем основную информацию о внешнем мире, мы должны стать главными.

РОТ сказал: я всех кормлю, я должен стать главным.

То же самое сказали СЕРДЦЕ, УШИ и ЛЕГКИЕ.

Наконец заговорила ДЫРКА В ЗАДНИЦЕ. Она тоже хотела стать главной. Прочие части тела засмеялись при мысли, что какая-то ДЫРКА В ЗАДНИЦЕ хочет ими управлять.

Тогда ДЫРКА В ЗАДНИЦЕ рассердилась. Она закрылась и отказалась работать. От этого МОЗГ впал в лихорадочное возбуждение, ГЛАЗА остекленели, НОГИ почувствовали слабость и потеряли способность ходить, РУКИ бессильно повисли, а СЕРДЦЕ и ЛЕГКИЕ начали борьбу за жизнь. И все стали умолять МОЗГ уступить и позволить ДЫРКЕ В ЗАДНИЦЕ сделаться главной.

Так и произошло. Все части тела опять заработали нормально, а ДЫРКА В ЗАДНИЦЕ принялась всеми командовать. Основным ее занятием, как у всякого начальника, достойного этого названия, стало разгребание «дерьма».

Мораль: совершенно не обязательно быть умным, чтобы сделаться начальником. Шансов стать им у самой обычной ДЫРКИ В ЗАДНИЦЕ гораздо больше, чем у кого бы то ни было другого.

Отрывок из скетча Дария Возняка «У дырки в заднице есть будущее»

7

Глаза Лукреции пробегают современную басню «Мозг и дырка в заднице», ее губы улыбаются, руки теребят листок бумаги, который Флоран Пеллегрини незаметно передал ей во время собрания.

Какую поддержку может оказать вовремя рассказанная шутка! — думает она.

После собрания Пеллегрини садится за свой стол, прямо напротив стола Лукреции.

— Только один вопрос — ты с ума сошла, Лукреция? С чего это ты вдруг решила, что Дария убили? Ты вляпалась в жуткую историю. А ты ведь знаешь, что Тенардье с тебя глаз не спускает. Ты надеялась войти в штат к концу года, а теперь стала первым кандидатом в безработные.

Лукреция морщится и обхватывает себя за плечи.

— Я люблю загадочные убийства в закрытом помещении. Хочу переплюнуть Гастона Леру!

Флоран Пеллегрини насмешливо хмыкает.

— Что это за убийство без следов на теле жертвы, без улик, свидетелей и мотива?

Лукреция замечает кучу писем, скопившихся на ее столе. Она решает не обращать на них внимания.

— Я люблю, когда расследование действительно трудное.

— Но ты понимаешь, что ввязалась в опасное дело?

— Я очень любила Циклопа.

Пеллегрини с искренней жалостью смотрит на Лукрецию.

— Твои байки про Виктора Гюго, который говорил, что коровы не пьют молока, меня не убеждают.

Старый журналист морщится. Лукреция знает, что его мучают боли в печени. Он слишком много пьет и уже прошел несколько курсов дезинтоксикации. Чтобы заглушить страдания, он достает бутылку виски и стакан, но, подумав, начинает пить прямо из горлышка.

Флоран боится начальства, старается всем угодить, постоянно заключает сделки с совестью. Ни за что не стану такой, как он.

Пеллегрини делает большой глоток, морщится еще сильнее, потом продолжает:

— Будь осторожна, Лукреция! Ты не видишь, что ходишь по краю пропасти. Если споткнешься, в «Современном обозревателе» никто не протянет тебе руку помощи. Даже я. А затея расследовать смерть Дария мне кажется просто бредовой.

Он протягивает ей бутылку. Лукреция колеблется, потом качает головой.

А вдруг он прав? Вдруг я совершила большую ошибку в выборе сюжета? В любом случае, отступать слишком поздно.

Она смотрит на листок с шуткой, комкает его и запускает в корзину для бумаг. И промахивается на несколько сантиметров.

Старый журналист дрожащей рукой поднимает бумажный комок, бросает… и попадает в цель.

8

Ворон с черным блестящим оперением летит высоко в небе. Вокруг кружат товарищи. С громким карканьем они садятся на расколовшийся могильный камень. Их крики сливаются в пронзительную песню, доставляющую удовольствие только им самим.

Главное событие дня — похороны Циклопа.

Процессия медленно следует за катафалком, украшенным розовыми флажками, на которых изображен глаз с сердечком внутри. Здесь родственники Дария, его друзья, лучшие мастера веселья, шуток, каламбуров и розыгрышей.

Все грустны и утешают друг друга тем, что хотя бы дождь прекратился на несколько минут. Замыкают процессию политики, актеры и певцы.

Фотографов тут почти столько же, сколько участников траурной церемонии. Жандармерия и «розовые громилы», представители службы безопасности «Циклоп Продакшн», не дают толпе поклонников Дария прорваться на кладбище.

Траурный кортеж останавливается у открытого склепа. На розовом мраморе золотыми буквами выбито: «ЛУЧШЕ БЫ ТУТ ЛЕЖАЛИ ВЫ».

Священник поднимается на возвышение и, проверив микрофон, говорит:

— Эта эпитафия станет его последней шуткой. Я пообещал Дарию, что напишу эти слова на его могиле. Он знал, что Господь может в любой момент призвать его к Себе. «Лучше бы тут лежали вы». Сколько иронии — и вместе с тем сколько искренности. Отбросим лицемерие, сказал мне Дарий, это слова, под которыми подписался бы кто угодно.

Среди всхлипываний раздаются сдержанные смешки. Только одна женщина с лицом, закрытым черными кружевами, рыдает в голос. Какой-то пожилой человек начинает довольно громко смеяться, и окружающие смотрят на него с осуждением.

— Не смущайтесь, — продолжает священник. — Смейтесь. Дарий смеялся надо всем. Он посмеялся бы и над своими похоронами. Он смеялся надо всем, но по-доброму. Великодушно. Смиренно. Многие не знают, но Циклоп был верующим человеком. Каждое воскресенье, почти тайком, Дарий посещал мессу. Он говорил: «Комику не полагается ходить в церковь».

Несколько новых смешков нарушают тишину.

— Дарий был моим другом. Он рассказывал мне о своих тревогах, сомнениях, о стремлении к самосовершенствованию. Поэтому я с большей уверенностью, чем кто бы то ни было, могу заявить: в каком-то смысле это был святой человек. Он не только доставлял радость близким и зрителям, он еще и помогал молодым талантливым юмористам — в своей школе смеха, в своей телепередаче и в своем частном театре.

Женщина под вуалью рыдает все громче.

— Иисус сказал: «Бог есть любовь», но можно добавить… «Бог есть смех».

На некоторых лицах появляются одобрительные улыбки.

— Все мы должны постоянно воспитывать в себе не только чувство любви к ближнему, но и чувство юмора.

Люди сморкаются в платки. Какой-то человек в шляпе с широкими полями рыдает, поддерживая женщину под вуалью.

— Дорогой Дарий, всеми любимый Циклоп, ты покинул нас, оставил нас сиротами. Ты погрузил нас в печаль. Прости, но твоя последняя шутка оказалась неудачной…

Теперь слышны лишь всхлипывания. Смех умолкает.

— Пыль, ты станешь пылью, прах, ты вернешься к праху. Попрощайтесь же с ним. Сначала мать покойного, госпожа Анна Магдалена Возняк.

Священник насыпает в ладонь плачущей женщине горсть земли. Она приподнимает вуаль и бросает землю на гроб, на знаменитую фотографию Дария, где он поднимает пиратскую повязку и, улыбаясь, демонстрирует сердечко в пустой глазнице.

Лукреция подходит ближе. Она разглядывает и запоминает лица.

Грегори Дэвид Робертс непревзойденный автор потрясающих книг. Его произведения производят фурор в литературном мире и неизменно претендуют на звания лучших. Один из его романов под названием «Шантарам» стал настоящим бестселлером и разошелся по всему миру огромным количеством экземпляров. Что касается содержания, это не романтическая повесть со счастливым концом – это настоящая исповедь героя прошедшего все круги ада и все же оставшегося после этого человеком. Каждому кто способен сопереживать и глубоко чувствовать, этот роман к прочтению обязателен. Он без сомнения акцентирует внимание на самых привычных вещах и откроет читателю их многогранность.

Благодаря феноменальному успеху, который приобрел «Шантарам», автор решил не останавливаться на достигнутом, а создать не менее гениальное продолжение. Итак, перед Вами одно из самых противоречивых произведений наших дней, новый роман Грегори Робертса – «Тень горы». По общему плану и настроению, этот роман продолжает свой приквел. Главный герой все тот же – славный Лин по прозвищу «Шантарам». Новая книга начинается с того же места, где закончилась предыдущая. Побег из австралийской тюрьмы, новый город Бомбей, а также новая жизнь и новая профессия – контрабандист, фальшивомонетчик, бандит. Лин прошел через многое, многое прочувствовал и понял. Прошло несколько лет с тех самых пор, как он потерял свою любимую женщину, которая по иронии судьбы стала женой местного медиамагната. Но кроме любимой, Лин потерял еще и друга – главаря мафии, который загадочно погиб в афганских горах. Для очень многих после таких поворотов судьбы жизнь уже давно не имела бы смысла, но Лина всегда отличала невероятная сила воли и желание жить. Теперь он полон решимости, выполнить последние наставления своего ближайшего друга мафиози. Герой должен завоевать доверие мудреца, найти свое место среди новых мафиози, стремящихся стать главарями, но самое главное освободить в своем сердце место для любви и веры.

Цитаты из книги:

И если ты удержишься в этом сиянии, в этом новом круге света внутри себя, не помня зла и никогда не сдаваясь, рано или поздно ты вновь окажешься там, где любовь и красота сотворили мир: в самом начале.

Им хотелось, чтобы я остался на свободе, хотя бы ради сознания того, что кто-то сумел вырваться из цепких лап системы и не был захвачен ею вновь.

Чудо не в том, что любовь находит нас, как бы это ни было странно, предопределено и сверхъестественно. Чудо в том, что даже если мы так и не находим любовь, если она напрасно ожидает нас на крыльях мечты и не стучится в нашу дверь, не оставляет нам вестей и не подносит цветов, – даже в этом случае многие из нас не перестают верить в любовь.

Некоторые двери, – проговорила она медленно, – открываются только силой желания.

Страх подобен волку, посаженному на цепь: он опасен только тогда, когда ты спустишь его с цепи.

Любовь – это связь между двумя, а счастье – двое, связанные в одно целое.

Коррупция – это налог, которым облагается общество, если оно не платит людям достаточно, чтобы они сами отказались от нее.

Никакая улыбка не возымеет эффекта, никакое напутствие не утешит, никакая доброта не спасет, если наша внутренняя правда не будет прекрасной. Ибо связывает всех нас – все лучшее в нас – только правда человеческих сердец и чистота любви, неведомая иным созданиям.

Как же глупо пытаться любить, когда единственный по-настоящему любимый человек, посланный тебе судьбой, затерялся где-то в городских дебрях совсем недалеко от тебя.

Где бы ни собиралась компания людей – от заседания директоров крупной фирмы до сборища развратников в борделе, – они всегда, сознательно либо неосознанно, устанавливают определенные моральные правила для данной ситуации.