— Попробуй.
И я попробовал, впервые в жизни. Было непривычно и интересно, приятно и странно.
— А тебе подходит. Все, дарю, она твоя!
Мои слабые попытки сопротивления были подавлены, и друг подарил мне свою курительную трубку — первую в моей жизни. Наверное, если уж кто и должен дарить тебе курительную трубку, то только человек отчаянно близкий, ибо предмет, который ты должен периодически брать в рот, не может быть неизвестно от кого. Моя первая была проста и изящна — светло-коричневое дерево, плавный изгиб мундштука. Я учился курить свою первую трубку с упоением и интересом. Привыкал к сладковатому запаху табака и терпкому дыму. Осваивал технику раскурки, чистки. И в какой-то момент обнаружил, что на самом деле это она, трубка, курит меня, превращая в дым все мои тревоги и волнения. И весьма кстати, потому что мир вокруг меня быстро терял привлекательность, а старые обои на стенах чужой квартиры начинали раздражать не меньше, чем пустой холодильник и полная женщина-инспектор, всегда приходящая проверять показания счетчика воды в самое неподходящее время. Когда однажды устои моего старого мира дали мощную трещину, в тот же день треснула и трубка — в месте соединения с мундштуком. Трубку тогда удалось спасти — другой друг сделал ей креативную «перевязку» в виде серебряного кольца. Но это была лишь отсрочка приговора — вскоре мой нетерпеливый нрав, периодически становившиеся слишком сильными затяжки и раскаленное сознание в итоге прожгли дно чашки. Огонь в первой трубке погас навсегда, а я научился не спешить и стал обращать внимание на мелочи. Серебряное кольцо той трубки я сохранил — как напоминание о том, что трещину на трубке вылечить можно, в отличие от треснувшей дружбы. В жизни стало одной трубкой и одним другом меньше. Но новые трубки я все же мог покупать и получать в подарок. С дружбой все сложнее…
Вторая трубка промелькнула в моей жизни неброской черной стрелой, не оставив историй и не совершив революций. Она прожила короткую трудовую жизнь, испробовав восемь сортов табака, разделив со мной бессонные ночи, рождающие новые строки, и погибла, сгорев на работе дотла и оставив меня на голодном пайке. И тогда, оказавшись в сыром и пасмурном, дождливом Петербурге, я отправился искать свою новую избранницу. Это был длинный и безрадостный проспект, прорезавший ряды бетонных коробок, называемых домами. В конце его, в маленькой тесной лавке, среди кучи всевозможного хлама и стройных рядов бензиновых зажигалок я и нашел ее. Старик, продавший мне трубку, был ровесником крейсера «Аврора» и свидетелем нескольких революций. Тельняшка на его груди казалась татуировкой — настолько въелись синие полоски в его старческую сморщенную кожу. Он дымил своей старой трубкой и сердито посматривал на меня из под кустистых бровей. Взгляд я выдержал, а моя придирчивость в осмотре курительного агрегата доказала старику, что мне эту радость продать можно. Питерское метро, лишившее меня на следующий день бумажника и всякой наличности, не смогло омрачить долгожданную радость — табак я купил вместе с трубкой и теперь мог скоротать одинокие холодные вечера, пуская дым в серое балтийское небо. У нее было квадратное сечение мундштука и рассудительный характер. С новой трубкой я размышлял о непредсказуемости жизни, работал в редакции, старался  забыть тревожное старое и привыкал к новому. А его было через край. И в этом пестром и ярком калейдоскопе нового однажды появился калабаш — не только новая трубка, но и новое слово, которое мне предстояло освоить и принять. Непривычность формы новой трубки подчеркивалась необычностью и неожиданностью подарка — я был к нему не готов, озадачен, обрадован и смущен одновременно. Запутавшийся в сетях мешавшего мне прошлого, я не мог подпрыгнуть от радости, хотя все нутро мое хотело именно этого. Факт, что трубка должна быть подарком только от отчаянно близкого человека, снова подтверждался, но в этот раз совершенно неожиданным образом. Этот подарок был не просто от души, он был буквально пропитан какой-то удивительной, непривычной мне любовью. И к этой новой, удивительно красивой и непохожей на другие трубке я привык не сразу. Трубка, как и ее даритель, обладали весьма непростым характером — никаких фильтров, никакой застенчивости, а совсем наоборот — открытый вызов всему привычному, амбиции и своя, особенная красота. Это было непросто, но это увлекало — по другому курить ее, по другому держать в руках, видеть чужие взгляды, прикованные к ней, чувствовать иной вкус, самому быть с ней другим. Трубка-калабаш была соблазном, которому хотелось поддаваться снова и снова. И вызовом, с которым не всегда было легко — каждый раз, когда я был с ней, я чувствовал вокруг ненависть и неприязнь. И любовь получала кровавые ссадины, раны и ушибы, пытаясь противостоять этой серой, мелкой, мещанской неприязни и зависти. Она была еще более мерзкой от своей трусости — ведь когда я брал в руки свой красивый подарок, никто не смел показать эту зависть. Но я знал, что клубы ароматного дыма были лишь завесой, за которой прятались мысли совсем не добрые. Калабаш был для всех вызовом, раздражающим и высокомерным. Люди не любят, когда в их обычный мир входят необычные люди, любящие иначе и курящие необычные трубки… А тем временем я искал свое потерянное чувство равновесия, свое завтра, держа в руках этот вызов. Это был трудный поиск. Я чувствовал, я даже знал, что однажды придется заплатить за свою необычную трубку, за эту непохожесть, за то, чего не хотел принять никто. Я курил и думал, отчаянно думал и курил в вакуумной капсуле споров с самим собой. Ответов не было. Я не находил их среди моих строк, не находил в дыму трубки, в машине, на улицах своего города. Не мог я их найти и на улицах маленького игрушечного города с пряничными домиками и шоколадными витринами, пивными дворами и задумчивыми переулками. В этом городе, застрявшем в своем великолепном прошлом, пахло карамелью и картошкой фри, местные бабульки а ля королева Елизавета осваивали литр пива в три глотка, а по тихим каналам плавно пробегала незаметная рябь городских размышлений — о жизни, о времени. Город, в котором можно было залечь на дно и долго не всплывать или выйти на улицы и ходить по ним вечно. В этом прекрасном городе, похожем на сказку, я был негодяем. Это просто — быть негодяем, когда ты бьешь стекла витрин, материшься, ходишь по блядям, плюешь мимо урн, обманываешь близких, воруешь, беспробудно пьешь или транжиришь чужие деньги. Но это очень странно — быть негодяем, когда ты ничего такого не делаешь, а просто гуляешь по этим аккуратным улочкам, разглядываешь памятники, пьешь кофе и куришь трубку. Я не мог сделать такое важное и трудное — распахнуть душу, которую кто-то крепко заколотил досками напоследок. В бесконечных поисках себя я нашел в этом городе еще одну трубку и подружится с ней. Она была хороша, знала себе цену, но была при этом спокойной и покладистой. Я впервые раскурил ее там же — в маленьком кафе напротив табачной лавки. Но негодяй с трубкой — все равно негодяй. Я выглядел спокойным, не лгал, не предавал, я даже любил, а в душе понимал — я сволочь. Потому что умею, могу и хочу любить не так, иначе, совершенно иначе. Мне хотелось, чтобы меня кто-то пристрелил. Потому что она имела право на мою любовь, она, которой этой любви так мало досталось от жизни вообще. Она, которая своим женским нутром выбрала мое мужское нутро, раскрыв передо мной себя, сняв с себя все условности и всю одежду. Я любил ее наготу. Такую трогательную и беззащитную. Любил с того дня, как впервые прижался к ней и почувствовал, как жизнь просыпается во мне от прикосновения к ее коже, от ее запаха, от того, как я засыпаю с ней, такой тихой и мирной. Но потом наступала странная, холодная и колючая реальность, в которой все копья в душе, кем-то предусмотрительно оставленные и расставленные, вонзались в любого, кто приближался. И в меня самого. Хотелось закрыться, заткнуться, выйти за дверь. Я не мог прорваться разумом к душе, не мог достучаться душой до разума. И так мало обнимал ее в этом маленьком красивом городе… Новая трубка честно пыталась отвлечь меня от моих тревог и убедить, что все не так плохо, что я не такой ужасный негодяй и что все можно изменить к лучшему. Мой диалог с ней длился много часов, изо дня в день превращая в дым тысячи слов. Мы почти договорились в этом дыму поисков. А потом я положил свой замечательный калабаш в коробку… Я больше не курил ее, не ходил с ней по комнате, не размышлял о будущем с этой красивой трубкой, украшенной завораживающей резьбой. Так бывает, когда есть что-то слишком важное, с чем нельзя поступать необдуманно. Тем временем новые трубки приходили в мою жизнь — хорошие, красивые, удобные. Их стало достаточно, чтобы после покурки они могли отдыхать с неделю. Последнюю я встретил где-то посреди Средиземного моря, на острове, настроенном только отдыхать и пить апельсиновый сок. В тишине табачного магазинчика мы сразу поняли — нам надо быть вместе. Я привез ее в свои непростые горы и она стала частью моей коллекции трубок мира — из разных городов. Я курил их, как индейские вожди — в знак мира и невойны. Мои трубки стали великими примирителями, мудрыми собеседниками, коллегами и соавторами. Они сменяли друг друга, сопровождая мои дни, ночи, абзацы, страницы. И только мой любимый и непростой калабаш все это время не вынимался из коробки. Ибо он никогда уже не мог быть просто курительной трубкой. Я помнил о ней, но не набивал табаком и не разжигал в ней огонь. Я часто думал о ней, но не открывал заветную коробку. Потому что эта трубка пришла в мою жизнь со своей судьбой, и я должен, обязан был быть с ней таким, каким не был бы ни с кем более. Иначе я бы просто пошло дымил, без смысла, без волнения, без дрожи в сердце. А что может быть хуже пошлости… В парке накрапывал теплый незлой дождь. Небольшая романтическая лодка плыла к центру пруда, унося разговор двоих подальше от берега. Я смотрел на них и очень хотел, чтобы они договорились. Я не знал, почему именно сегодня я достал из коробки свой калабаш и пришел к этому пруду. Но мне хотелось, чтобы эти двое в лодочке посреди пруда объяснили все друг другу и поцеловались, подальше от берегов ерунды и пошлости. Это было бы правильно и красиво, чтобы они, объяснившиеся и поцеловавшиеся сегодня, через пару лет плыли бы на этой же лодочке — но уже втроем, с маленьким пассажиром на борту. И снова поцеловались бы. Я закрыл глаза, зажег спичку и раскурил свой удивительный калабаш. Он вздрогнул, поддался и позволил, одновременно затянувшись мной. 

Автор: Эд Аянян

Ваши интересные комментарии

Ваши комментарии